Дмитрий Щербинин - Ворон

— Ну, наконец то!

И опять все произошедшее казалось Альфонсо чудовищным бредом — самым мерзким из кошмаров; и не верилось, что это свершилось на самом деле. И вновь, чтобы хоть как-то притупить подступающее страданье, он попытался успокоить себя тем, что, может быть — никакого убийства и не было. Тьеро, тем временем, говорил самым обычным своим, мирным, дружеским голосом:

— А я вот для тебя суп сварил — да на улице, чтобы здесь не дымить. Сейчас принесу, попробуешь — научился от королевского повара — у меня уж у самого слюни текут…

— Зачем же мне теперь еда?! Поскачем к восточному побережью! Ты, ведь, нашел Сереба?!

— Нет. Где ж я его найти мог?..

— Куда ж он братьев моих унес?

— Надеюсь туда, где укрытие есть, потому что сейчас дождь начнется…

Тьеро вышел на улицу, где стремительно темнело; и все усиливающийся ветер шумел в кроне росшего неподалеку ясеня. Альфонсо, тем временем, выбрался из выемки, и натянул свою одежду, которая успела уже высохнуть.

Вместе с прохладным дождевым порывом, вернулся Тьеро; в руках у него была престранная посудина — в форме физиономии некоего чудища, а, вместо ручек, загибались рога, из открытого черепа поднимался, аппетитный куриный дымок.

Тьеро поставил рядом с ним эту посудину, достал столь же необычайные, в форме полых костей тарелки, и, разливая по ним, пояснил:

— Это я в одном из ящиков нашел. Уж не знаю, от кого такое богатство осталось — быть может, от чародея какого-нибудь. Но они чистыми были, а для верности, я их еще из родника вымыл — он здесь неподалеку, прямо из скалы бьет. Если же про курицу спросишь, то я тебе отвечу, что здесь, верстах в трех, деревенька небольшая — я туда прокрался, ну и… Надеюсь, они этого и не заметили — у них на дворе кур много…

Раскатистым своим голосом, с треском перекатываясь через потемневшее небо, сказал что-то гром. Зашумел дождь — капли были крупные; и у входа, вскоре запел, разбрызгивая кисею брызг, водопад. За дождевыми стенами не стало видно дальних холмов, однако, там еще светило солнце — казалось, будто это сияющее и плачущее око смотрит на них; так же, отдельные капельки стали прорываться и через расщелины, в своде — будто, и грот плакал.

Альфонсо взял было и ложку, которую Тьеро недавно выточил из ветви, но вот рука его задрожала; суп расплескался — и жалко было смотреть на него, поседевшего, скрючившегося; на глазах смертно бледнеющего, дрожащего…

— Откуда пришли эти тучи? Где мы? — выдохнул он с мукой.

— С запада они пришли; ну а мы милях в десяти от юго-восточных отрогов Менельтармы — здесь же скалы из земли выступают, вот мы в одной из них и укрылись.

— С запада. С запада. — повторил Альфонсо. — Значит не он…

И тут он случайно взглянул на правую свою руку — на указательном пальце, чернело непроницаемое око ворона — Альфонсо часто задышал; на лбу его выступила испарина; затем — спрятал руку в карман.

— Ты ешь, ешь. — говорил Тьеро. — Тебе поправляться надо. А я тебе расскажу пока, что-нибудь.

— Сколько мы здесь?

— Я, как подальше от корабля отплыли, на борт тебя затащил; и страшно было на тебя смотреть — синий, холодный, и не дышишь. Ну, а потом солнце тебя отогрело… Часы три мы плыли по реке, и к счастью никто нас больше не останавливал. Потом, Арменелос остался позади — начались редкие предместья; среди них свернул я в приток, и тут то пришлось изрядно погрести — течение, то быстрое. А отплыть надо было подальше — они, ведь, со псами все окрестности исходят… Доплыл до первых отрогов Менельтармы — там ночью, среди камней отдохнул, а потом, как увидел, сколько кораблей по реке плывет, да какой шум тревожный над городом стоит — понял — надо уходить дальше. Я тебя раскачал; повел среди скал…

— Ничего про это не помню.

— Да — у тебя глаза закрыты были. Ногами едва переставлял. Ух — и намучился же я тогда… Ну, вот нашел эту пещерку, здесь уложил тебя; сварил тут из трав кое-что…. Выходит, что сейчас второй день, как ты искупался…

— Как много времени! Но, скажи — ты ли ничего за это время не видел? Ну — черный ворон здесь не пролетал?

— Нет — не видел я никаких ворон… Впрочем, что мы все о мрачном — о воронах, о болезнях — посмотри, как прекрасна жизнь, какой прохладой веет этот дождь! Послушай — какое красивое у него пение. Не хочешь? Так меня послушай — расскажу-ка я тебе одну историю, а ты ешь суп…

— Светлую, веселую. — горько усмехнулся бледными губами Альфонсо. — Хочешь, чтобы я засмеялся?..

— Нет — не веселую — печальную. Слушай же:

«Когда-то, во глубине темных еловых лесов, на берегу широкого, бьющего хрустальными родниками озера, стоял терем. Жил в нем человек, вместе со своею семью. Жена его — две дочери, и сын — Лаэль. Дочери, вышли замуж, и ушли в деревню, до которой неделя пути по лесным тропкам была.

И вот, как-то приходит и человек тот, и жена, к сыну своему, и говорят:

— Столько мы в лесу-батюшке жили, вот теперь он и зовет нас к себе: уйдем мы в чащу, встанем под дубом великаном, и выпьет он кровь нашу. Ты уже взрослый, веди хозяйство, а лес тебя всегда накормит, и мудрости научит. Ну, а когда придет час — и тебя призовет…. Прощай же, Лаэль.

— Подождите! — взмолился тут Лаэль. — Почему вы уходите? Что это за зов, почему не можете до старости дожить?

— Мы чувствуем, что закончился сужденный нам срок. Ты помни, что тело — и все что ты им чувствуешь, и видишь — все землей дано — все частицы земли; и, лишь ненадолго движеньем наделено. И кровь твоя — то тоже частицы земли — и все в землю возвратиться — так уж испокон веков было, так и теперь суждено. Никогда не думай, что частицы твоей крови, и в них бьющие чувства, чем-то святее обычных ручьев, или листьев — все частицы одного целого — все в бесконечном круговороте, и только дух может из него вырваться. Так запомни же, Лаэль — когда смерть позовет тебя — не противься ей. Но и жизнь эту люби, какой бы тяжелой она не была, ибо жизнь наша — эта бесконечно малая вспышка, в окружающем нас мироздании… Прощай…

Сказали они так, и ушли в глубины лестные, чтобы никогда уже не вернуться. Поплакал, потосковал Лаэль, да делать нечего — стал он один жить. Дни шли за днями, недели за неделями, месяцы за месяцами — так минуло три года. Не чувствовал своего одиночества этот юноша; много времени он проводил в созерцании лесных красот; далеко-далеко уходил по лесным тропам; слушал голоса птиц, и знал как зовут каждую из них; ловил в озере рыбу — да просто радовался жизни.

Но была в году одна пора, когда сердце его сжималось тоскую, и от непонятного волнения, точно полыхала вся его кровь. То случалось в окончании сентября, в начале октября, в пору листопадов; когда глубина лесная, стояла пред ним такая яркая и печальная; и вся пела нездешними голосами. В эти дни, сидел Лиэль на берегу озеру, в котором отражался его терем, да смотрел на небо — то ясное, то покрытое темными облаками; следил, как летят по нему птичьи стаи. Ниспадали к нему их голоса, и казалось, что зовут они его в какую-то далекую страну, где он нашел бы ответ, на какой-то неясный, так волнующий его кровь вопрос; и он вытягивал свое лицо, вослед за этими стаями, и чуть слышно шептал: