Дмитрий Щербинин - Ворон

— Да — я видел все это! Это невозможно описать! Если бы были такие слова, которые могли передать ту красу, те чувства, так мир был расцвел от этих слов!..

…Словами не описать ту красоту — но можно сказать, что три дня и три ночи, прошедшие на земле, были наполнены для духа Лиэля беспрерывным, все возрастающим восторгом. И, когда эти мгновенные три дня пролетели, он только чувствовал, что стоит только на пороге постижения чего-то; а тут уж звали его назад — и, если бы дух мог плакать, то слезы его засияли ярче самих звезд — так велика была его печаль…

Полет к дому, уже в обличии лебедя казался слишком медленным, а открывающиеся из поднебесья горизонты — слишком узким — да нет — эти горизонты были теперь, для него, видевшего красоты космоса, что узкая клеть!

Он возвращался к своему дому, где ждала его клеть еще более узкая: вместо бесконечности — деревянные стены терема, до которых легко можно было дотянуться рукою. Одна только мысль об этом, тяготила его так, будто к шее его была подвешена целая наковальня, и теперь он летел позади всех, да низко склонив голову — и желал, чтобы какой-нибудь охотник попал ему в сердце стрелой. При этом он и забыл, что лебединое тело принадлежит вовсе не ему…

Но вот и родной дом, так широко окруженный со всех сторон лесами; вот и озеро — полное свежей, апрельской воды, плавном кругом опустились на эти воды двенадцать лебедей… Дальше он и не помнил, как на берег вышел, как принял свое человеческое тело, но вот уже юношей шел среди этого певчего, апрельского леса — и… был, как никогда счастлив!

И счастье его из того исходила, что чувствовал теплую и спокойную любовь, которую дарила ему каждая веточка, каждый листик на нем, каждая маленькая травинка, и каждый звонкий ручеек, каждая звонкоголосая птица, и каждый, только раскрывший навстречу солнечному свои лепестки цветок, его любила, как брата своего, как самое близкое существо, каждая бабочка, и каждая стрекоза, каждый жучок, и каждое из облаков, что плыли по небу. И в каждом из них — в облаке, или в травинке, он чувствовал бесконечность; он чувствовал, что через одну капельку березового сока можно постичь все мироздание, и увидеть в облаках, такое, что будь и духом небесным не нашел бы среди звезд.

Так, в счастье, чувствуя, что мириады составляющих этого мира любят его так же, как он их — Лиэль прожил многие годы, а потом, в один прекрасный осенний день, когда весь лес, шумел от падающих листьев, и от живого пульса прохладного ветра; а в небе летели, одна за другою птичьи стаи, он почувствовал, что лес, так любивший его все это время, зовет теперь к себе…

И он, чувствуя только любовь и добро, любуясь листопадами, пошел к нему навстречу. Тогда он чувствовал себя частицей мироздания, и в тоже время, понимал, что и мироздание является частицей его творческого, человеческого духа. Он чувствовал, что принадлежа эту мирозданию, какая-то частица его всегда стремиться за пределы этих форм, даже самых прекрасных — ибо он был человеком, и ничто, даже и замысел Иллуватора не может удержать в себе жаждущий все новых свершений дух.

Идя среди густого леса, он чувствовал, что жизнь его, как и жизнь всех остальных людей; даже и века эльфов — все безмерно малый миг, песчинка…

И вот раскрыл над ним свои ветви дуб-великан, который стоял так же и во времена его прадедов. Лиэль остановился под ним, обнял, протянул к его ветвям руки, ибо чувствовал, что в стволе этом растворена была, некогда горячая кровь предков его. Протянули к нему ветви и выпили тело старца — то что из земли восстало, то в землю и ушло.

А что дух его? А о том никому не ведомо, и судить нет толка».

Закончив рассказывать, Тьеро отхлебнул немного остывшего супа. Он так увлекся рассказом, так переживал всему, что глаза его теперь пылали — даже и супа своего он не распробовал (хотя, суп был очень даже хорош).

— Ну, как? — спрашивал он у Альфонсо. — Можешь ли ты поверить, что жизнь, несмотря ни на что прекрасна?

Но страдание вновь искажало лик Альфонсо, и, видя это, Тьеро говорил:

— Я то рассказал — теперь твоя очередь.

— Н-нет… — с мукой, и запинаясь выдавил Альфонсо. — Не могу я здесь сидеть и рассказывать. Я должен… должен б-братьев своих найти. А п-потом… Не знаю, что потом. Но, ес-сли отца встречу — не выдержу — я на клинок брошусь. Не могу я это терпеть! Не могу — понимаешь ты?!

— Хорошо-хорошо. — чувствуя, что весь, с таким чувством поведанный рассказ пошел насмарку, молвил Тьеро. Только сначала суп поешь…

Альфонсо, очень быстро, и давясь, принялся заглатывать остывший суп… Тем временем, дождь на улице прекратился, но дул сильный ветер; шумел, брызгался могучий ясень, а вот далеко-далеко, среди засиявших на солнце пшеничных полей — скакал, по невидимой от этого места дороге, всадник.

Тьеро, видя, как изводится его друг, предложил:

— Лучше, чем так сидеть да страдать, давай споем что-нибудь.

— Нет, я не хочу петь… Я ничего не хочу…

— Я прошу тебя…

Альфонсо запел — ту песня, которая пришла сама:

— Похоже на эльфийского менестреля, любовь которого была отвергнута прекрасной девой, и он, в тоске, отправился странствовать славить ее имя. Такие песни наполняют сердца светлую печалью — и, обычно, очень длинны, как и одиночество такого менестреля. Так, ведь, я говорю? — рассуждал Тьеро.

Альфонсо неопределенно пожал плечами, и, сразу за тем, схватившись рукою за стену, стал подниматься:

— Все — теперь мы пойдем…

Они оставили этот ненадолго приютившей их грот, чтобы уже никогда в него не возвращаться; и пошли среди исходящих солнечным теплом и влагой недавно прошедшего дождя пшеничных полей. Колосья доходили им до груди, а в некоторым местах — доставили и до лица.

— На дорогу выходить не станем. — говорил напряженным, усталым голосом Альфонсо. — Пойдем к тому месту, где раньше был дом Кэнии — я думаю, что Сереб побежал именно туда…

Когда взглянула на них — вечно чего-то желающих, торопящихся куда-то человечков печальная Луна — они все еще шли среди теплых колосьев; но, когда выступил в бездне Млечный путь, такая на них усталость навалилась, что они, не говоря друг другу ни слова, повалились, лицами к небу, да тут же и забылись, чем-то бездонно-глубоким, и пустым…

Альфонсо был разбужен в первый час после полуночи — он услышал, как три раза прокричал ворон; вздрогнул, поднялся, и обнаружил, что эта черная птица, раскрыв крылья висит в воздухе над ним:

— Помнишь ли ты, что должен исполнить любое мое желанье?