Дмитрий Щербинин - Буря

— Сколько их?

— Те, кто были в битве почти все полегли — осталось не более сотни. Но оставались еще и в домах: там еще сотен пять.

— Они будут пировать, будут наслаждаться своей победой…

Троун не договорил, но тут наконечник его меча, опустился на черную гранитную ступень, перед троном — по прежнему ничто не изменилось в лике повелителя, но вот — клинок стал вдираться в гранитную плоть — не дрогнул ни один мускул на лице, и только одна крупная капля пота вдруг сорвалась с его виска и, словно жгучая слеза, стремительно прокатилась по щеке. А клинок продолжал вгрызаться все глубже и глубже — гранит трещал, и вот, выдавая ту неимоверную силу, которая на него давила, вырвался кусок, размером с кулак, и отлетел к стене с такой силой, что выбил там выемку, и срикошетив через всю залу, ворвался в камин, где поднял целый веер огненных брызг. Искры, не желая умирать, кровавым хороводом закружили под потолком, а Троун говорил:

— Нет — им никуда не деться. Выступим мы сегодня, выступим через неделю — даже, ежели они вздумают уйти из крепости, даже, если метель заметет их следы — мои слуги найдут их след тут же. Но сейчас есть иное: я послал за тобой ворона, вот и он…

Черный ворон, служивший гонцом, влетел в распахнутое окно (от этого в зале было морозно, от этого ни на мгновенье не оставляло чувствие, что ты среди суровых гор) — он вспорхнул было на плечо Троуну, но тот указал на Аргонию, и ворон послушно перелетел к ней — уселся на ее ладонь, тогда она сняла трубку, в которой лежало выцарапанное на берестяной коре послание — его писал государев писчий, почти единственный грамотный во всем городе. Вот что там значилось:

«Дочь. В большом лесу, поселилась некая тварь, которую описать никто не может, так как видели только издали, а всякий, кто видел вблизи, уже мертв. Тварь здорова и хитроумна, перебила нескольких хороших охотников. Несет урон моим подчиненным. Вернись».

Вот и все письмо. Здесь не объяснялось, зачем должна вернуться Аргония: итак было известно, что во всем царстве не было охотницы лучшей, чем она — здесь она далеко оставила и самого Троуна, и братьев своих — никто еще и не уходил от нее. И вот она склонила голову, проговорила:

— Я готова. Когда мне выезжать?

— Сейчас же.

— Воля ваша отец. Прикажите мне дать нового коня.

— Ты получишь нашего лучшего коня.

Он не велел передать конюшенному эти слова — но воля уже исполнялась — гонец уже слышал, и летел на конюшни. Троун не говорил слов прощания; не говорил, что будет ждать. Итак, было ясно, что он будет ее ждать — прямые, жесткие нравы — они отродясь не ведали не возвышенных речей, ни каких-либо нежных чувство излияний.

Аргония повернулась и выбежала из залы. У выхода во двор ей навстречу бросилась некая, маленькая старушка, несшая в руках горячий, дымящийся пирог:

— Все уже знаю, внучка. Подожди хоть немного. Одна минутка, что она решит? Тебе ж хоть немного с дорожки перекусить надо. Ну, ты вот с презреньем к еде относишься; а ты хоть и с деловой стороны, на это взгляни: покушаешь, сил в тебе прибавиться, лучше дело свое исполнишь. А пирожок то твой любимый, с яблоками. Я же сердцем чувствовала, что ты приедешь.

Девушка мельком взглянула и на старушку, и на пирог, и, не останавливаясь, стремительно поговорила:

— Нет — мне сейчас не до еды. Я не смогу ничего есть. А сил я в себе чувствую достаточно.

Девушка выбежала уже на крыльцо, а старушка, вздохнула чуть слышно, и легкая слеза, вырвавшись из очей, побежала по изъеденной морщинами щеке. Огромная печаль, и доброта виделись в ее чертах, и вот она сделала несколько шагов за той, которой была в детские годы няней. И уже сбегая по ступеням, Аргония почувствовала что-то, и обернулась назад, к этой старушке.

Тогда в чертах ее просияло что-то истинно девичье, нежное. Она повернулась, сделала несколько шагов к бабушке, и, вдруг, обнявши ее за плечи, быстро прижалась к ее лицу, и тихо-тихо прошептала:

— Прости, прости меня, любимая. Тяжело — ну, ничего. Когда все закончится, я вернусь — я буду говорить с тобою: час, два, три — сколько захочешь, любимая бабушка. Ни с кем, как с тобою, не смогу я так говорить…

— Ну, доченька, ты хоть с собою пирожок мой возьми. По дороге и скушаешь.

Тогда Аргония кивнула, положила, завернутый в белое полотенце, еще дышащий печным жаром пирог, в карман, и, еще раз поцеловав бабушку, бросилась к могучему скакуну, которого уже подвели к крыльцу, и который усердно бил копытами по каменной кладки, нетерпеливо ожидая, когда можно будет отдать свои молодые силы бегу. И, когда Аргония вскочила на него — лик, и мысли ее были прежними мыслями воительницы. И вновь, так прекрасно озаряя лик ее, вспыхнула ненависть — вновь она вспомнила убийцу своего брата.

Аргония еще неслась по дороге к стольному Горову, а черный ворон, уже опускался, навстречу огоньку, который, словно одинокая звезда, пробившаяся на затянутом тучами небе, сверкал среди темных лесных просторов — это был тот самый лес, в котором завелась тварь: «виденная только издали». Они опустились перед высоким деревянным частоколом: Робин, вместе с ним — Фалко, а следом — еще около трех десятков истомленных, жаждущих только еды людей, спрыгнули с темной вуали на снег. Ворон, не говоря ни слова, взмахнул крылами, и через мгновенье, поднявшись высоко-высоко, затерялся среди звезд.

— Еды! Еды! — закричали эти люди, и бросились к воротам, со всех сил забарабанили в них.

Среди них было несколько детей и женщин — и от них было больше всего крика. А вокруг угрюма склонил свои темные, увитые снежными шапками, ветви, высокий еловые лес — что-то грозное, зловещее чувствовалось в окружающем безмолвии. Было жутко и так, когда кричали, но и Робин, и Фалко знали, что, ежели перестанут кричать — ужас только усилиться.

— Зря, конечно так. — в полголоса произнес Фалко. — Стучать надо было спокойно, а то кто ж на такие вопли свою дверь откроет, да еще посреди ночи? Подумает, что лихие какие-то — как за крепость, за дом свой стоять будет.

На все вопли, как и следовало ожидать, никакого ответа не последовала, и тут Робин увидел пролом в частоколе, который, хоть и был весьма широким, все же таился в такой глубокой еловой тени, что только оку привыкшему к полумраку и удалось разглядеть. Он негромко крикнул, и сам, первый, к этому пролому шагнул. Как и следовало ожидать, все сразу и бросились туда, но их опередил Фалко — он встал у самого проема, и выставив ладони, проговорил негромким, но таким значимым голосом, что его все послушали:

— Тихо: здесь дело не ладно. Мало вы давеча всяких чудищ нагляделись? Вот, кажется, одно из них, побывало здесь, а может, и еще осталось, поджидает нас. Тихо — хотя, конечно, вы уже всех окрестных чудищ, как по тревоге подняли.