Дмитрий Щербинин - Буря

Теперь он позабыл и про свои дурные предчувствия, и про все-все забыл — он был просто хоббитом, просто добрым хоббитом, который склонился где-то в теплом уголке, над милым дитя, и тихим, словно ласковое прикосновение рук ветра к теплым листьям, голосом, пел колыбельную:

Еще не закончилась колыбельная, а девочка уже прикрыла свои глазки и мирно заснула. Так же сон навалился и на Робина, и на Фалко — они сразу вспомнили, сколько всего пережили за последнее время, и, едва передвигая ноги повалились на ту кровать, под которой пряталась девочка…

Робин очнулся на следующее утро, и тут же услышал звук, никогда им ранее не слышанный, но тут же понравившийся, это было как… он слишком малое еще видело, но почему-то, с рассказов Робина, ему представился золотящийся диск солнца — такой румяный, аппетитный диск. Но тут он повел носом — да тут же и вскочил на ноги! Конечно же — это было восходящее солнце: что могло издавать столь чудесный аромат; ведь, по словам Фалко — он иногда просыпался, и, в поэтическом вдохновении, бежал навстречу заре. Вот и теперь Робин подскочил, да и бросился из всех сил, уверенный, что сейчас вот вырвется из избы, и увидит зрелище прекраснейшее из всех, такую красоту невиданную…

Вот он вырвался в большую горницу, и действительно, увидевши за дверью, которую вновь сняли, чтобы приладить понадежнее какое-то, дивной красоты свеченье — из всех то сил к нему прыгнул и… провалился в погреб, который так и стоял открытым. Падение не принесло ему какого-то вреда, и он, уже вырвался по лестнице — там его уже встречал Фалко. Спросил:

— Рассвет, рассвет! Какой запах то! Побежали к солнцу!

— Действительно рассвет, но нет смысла сейчас бегать по лесу. Тебя запах разбудил. А запах от блинов. Я тут муку и масло, и молоко нашел… — хорошо, что они раньше накушались, а то бы не дали приготовить — но и так, только успею приготовить: они сразу же и съедают: уже почти час такое продолжается. Говорят, что никогда ничего подобного не ели; да я и сам то от блинков отвык. Но мы же вчера так ничего и не поели, так что иди Робин, подкрепись — они уж уступят тебе, как предводителю.

Блины готовили не в большой горнице — нет — несмотря на то, что здесь все уже прибрали; здесь все хранило еще след вчерашнего ужаса, и сам Фалко решил готовить блины на жаровне, которая обнаружилась в одной из примыкающих комнат. Там и толпились все: они с благоговением, как на какое-то божество, взирали на жаровню, на которой стояла большая сковорода, ну а в ней, в масле (именно звук шипящего масла сравнил Робин с восходящим солнцем) — румянились пышные, покрытые дырочками и пупырышками блины — и они действительно были подобна маленьким светилам. Когда хоббит почерпнул их железной лопаточкой, сложил в тарелку, и поставил перед юношей, то Робин смотрел на них с благоговением, потом, с трепетом разглядывая один из них, поднес к лицу — смотрел долго, и было в его лице что-то столь торжественное, что не только прибывшие с ними, но и Фалко, неотрывно взирали на это действо, как на какое-то чудо, и только в это мгновенье, так не похожее на все прежние мгновенья их жизни, многие из них впервые почувствовали, что они действительно Свободны.

А Робин, тем временем, откусил один кусок… потом, как-то незаметно, словно в танце каком-то, поглотил и все эти светила. И тут вспомнил про девочку — стал высматривать ее, среди стоявших, и, не найдя, обратился к Фалко. И тут хоббит ответил, что девочка исчезла еще ночью — ее бегство обнаружилось ранним утром: по снегу вели ее легкие следы, которые, однако, терялись под ветвями могучих елей, куда снега почти не намело. Ее звали, но, видно, она убежала уже далеко, да, если бы даже и была поблизости — не отозвалась бы…

Аргония доскакала до окраины большого леса, в то время, когда солнце уже взошло над вершинами Серых гор, и весь сияющий мир, увитый пушистым снегом, оделся таким нежным светом, что, казалось, он тихо переворачивался, на своем пригретом ложе, под мягким снежным одеялом. Воздух был таким ясным! Такая свежесть, такая чистота виделась в каждом снежном узоре — так и хотелось кувыркаться; да, право — быть сущим ребенком!..

Аргония, легко, словно призрак какой-то, словно слетевшая с ветви прядь снега, соскочила с коня, и тихо молвила ему:

— Оставайся здесь. Если до завтрашнего вечера не вернусь — скачи в Горов.

Сказавши так, она вспомнила про тот яблочный пирог, который дала ей на дорогу бабушка. От пирога все еще исходило тепло, и вот она достала его, и стала есть — и вспоминала она все те нежные чувства, которые дарила ей няня — среди той грубости и дикости, в которой выросла она — именно это показалось теперь, в этом плавном мире, самым близким для ее сердца. И пока вспоминала она, то уж и позабыла, что ест яблочный пирог — нет — ей казалось, будто солнечный свет она поглощает…

Но вот половина пирога была съедена, вторую половину, она убрала в карман. И вот ушло то добродушное, нежное, истинное девичье — вновь она была воительницей. Вот пошла вперед, и шла так легко, так бесшумно, что даже если кто-нибудь целый день провел в этом тихом лесу, и, вслушиваясь в тишину, улавливал бы даже, как отдельные снежинки ложатся на белые шапки деревьев — даже и такой настороженный человек, не уловил бы ни малейшего звука. На снежном пласту оставался за ней след, но такой, что и приметить то его было трудно. При этом, девушка двигалась очень быстро, едва ли не бегом.

Сначала ее окружали увитые белыми варежками кустами, затем, неожиданно, поднялись могучие, древние времена, которые высились здесь еще в те времена, когда Горова и в помине не было.

Бесшумно двигаясь, она настороженно вслушивалась — ни один звук не ускользал от ее внимания — она слышала, как опадает с ветвей снег, слышала как журчит, прикрывшись от холода ледовым панцирем, ручей в овражке; слышала, как за многие версты, где-то в Серых горах тоскливо воет волчья стая. Но как же был тих большой лес! Она охотилась здесь в прежние зимы, и тогда лес жил — и слышны были шаги лисиц и зайцев, оленей и волков; тогда, на ветвях можно было видеть россыпи снегирей, а из снежных сугробов, из под самых ног, с громким хлопаньем крыльев, разбрызгивая снежные веера вылетали тетерева — теперь ничего этого не было — лес замер в напряжении, словно бы вымер, и, несмотря на солнечные водопады, которые среди ветвей прорывались, несмотря на золотистые блики, которые живыми коврами переливались на лесных полянах — несмотря на это, Аргония чувствовала, что лес болен, что где-то среди ветвей затаилась боль и злоба, что, несмотря на видимый покой, в любое мгновенье можно ожидать нападения.