Дмитрий Щербинин - Буря

— Прекратите! Молю вас! — проникновенно выкрикнула Алия.

Голос ее был так силен, что проник в каждое сердце, и на несколько мгновений битва приутихла… лишь на несколько мгновений — слишком густо были переплетены тела, слишком сильны пылавшие в них чувства — и они, даже с дрожью, даже с ужасом к совершаемому ими, продолжили бойню.

— Остановитесь! — в невыразимой тоске взмолилась Алия.

Барахир, если бы не ухватился за мраморное огражденье, упал бы в воду — так велико было это новое чувство, плывшие остановились, и бойня прекратилась, но вот вновь начала разгораться, и на этот раз — по вине Цродграбов. Братья плакали все это время, и вот Даэн и Дитье повалились пред ней на колени, и зашептали:

— Мы пойдем с ними! Мы на все согласны! Только остановите это! Пожалуйста!..

Дьем ничего не говорил — он стоял потупившись, но вот, когда начала с новой силой распыляться сеча, бросил испепеляющий взор на Барахир. Но вот чувствительный Даэн схватил его за руку, и, припавши к ладони руками, зашептал:

— Брат мой! Милый мой брат!.. Что же ты! Неужели не жалко — посмотри: сколькие уже погибли из-за нас! Они же все друг друга перебьют! Каждое мгновенье кто-то гибнет, понимаешь ли?..

— По нашей вине?! Можно подумать, мы это придумали. Если бы мы они хотели прекратить Это ценой нашей свободы — мы бы не стали противиться; но они бросаются в бой с этими негодяями с воодушевлением; они любят нас, чего же боле?

— Как ты можешь говорить так?! — возмутился Дитье, и, повернувшись к Барахиру, прокричал громко. — Мы согласны, согласны! Только остановите бойню!

Барахир повернулся, закричал — его услышали подплывавшие, но даже и они не могли остановиться, ибо сзади напирали все новые ряды — и они вынуждены были подплыть к самым ступеням, стали карабкаться по ним: дрожа от страха, к прилипшим к их телам рванью, отчего они еще больше стали похожи, на обтянутые кожей скелеты. Они пытались упираться, в ужасе опускали голову, но, все-таки, вынуждены были продвигаться вперед. А защитники Алии, видя, что теперь опасности подвергается сам дворец, бросились в битву, с новой силой: у самого крыльца атаковали их создания небесные, и здесь на мрамор плеснулась кровь, и все больше ее становилось — вот уже и весь балкон, и поднимающиеся вокруг стены были залеплены свежей, еще пылающей кровью. И вот Алия, плача (и никто-никто без слез, без целительной боли душевной не смог бы смотреть на этот плач) — она взмахнула руками, и, вдруг руки ее стали крыльями, а сама она — белой, ослепительно сияющей лебедицей — волны тепла и нежности исходили от нее — она взмыла в небо, и, вдруг, быстрыми и плавными движеньями, стала летать над полем боя, и голос ее, хрустальными ручьями лился в самые сердца:

И битва затихала, но не сразу: она была, как большой, долго горевший костер, на который лили теперь воду: в одном месте польешь, утихнет, забьется; льешь на другое место, а на прежнем — из углей вновь вырвется язык пламени — не такой сильный, как прежде, но дай ему время, и он разрастется в прежнюю силу. Потому, чтобы успокоить всех ей приходилось петь очень долгое время — на самом то деле, прошло с четверть часа, но многим, в том числе и братьям, казалось, что несравненно и мучительно дольше. И, хотя пение ее было прекрасным — мукой было и слышать его, и видеть сияющего лебедя: они то видели, как она, и без того то уже истомленная, выкладывала теперь последние силы — они видели, как вместе с каждым словом, летела вниз вуалью световая волна, и было таких волн бесчисленное множество. И братья, чувствовали, что не смотря на силу голоса — каждое слово давалось ей со все большей мукой, а потом уж все увидели, что лебедь постепенно меркнет, и вот наконец наступило такое мгновенье, когда всякое сиянье померкло, и птица эта, словно падучий осенний лист, плавно опустилась на один из холмов, который поднимался неподалеку от берега. Что-то несказанно трагическое было в этом падение, и так больно было смотреть на это прекрасное создание, бездыханно опускающееся к земле, что все-все напрочь позабыли о недавно клокотавшей вражде, об тех чувствах, которые совсем недавно казались самыми значимыми, единственно важными. И они все устремились было к этому холму, однако, тут понимая, что возникнет давка, что вновь будет боль, что и раненных могут затоптать, все остановились там, где стояли; и выпадало из их рук оружие, а по щекам благородных зверей катились слезы.

— Что же это? Что ж это с ней?!.. — не то прошептал, не то выкрикнул оглушительно каждый из братьев, и все они разом запрыгнули на плот, который устремил их к берегу.

На плот запрыгнул и Барахир, который был встревожен не меньше братьев: во всяком случае — эта последняя сцена произвела на него огромное впечатление; и подломилось что-то в его воинственном настрое: все лицо его как-то задрожало; глаза так же широко распахнулись, как и в тот раз, когда он увидел нареченных своими приемными сынами. Но теперь какая-то страшная боль вспыхнула в очах этих, и все время, пока плыли они до берега, пока расплывались перед ними Цродграбы — все это время, он шептал в тоске жгучей:

— Да что же это?.. Наверное, за все это, совершенное, придется ответить, где-то там, потом… Кто мы, кто мы, о небо? Понимаем ли мы, что творим?.. Да что же это… Кажется, каждый из нас великий, каждый из нас обладает душою; однако… какие же мы младенцы… Нет — не младенцы… Мы и грязь, мы и величие… Но что творим мы — понимаем ли, зачем совершаем все эти действия; зачем все эти наши порывы?.. Вот что-то кружит нас, кружит… Вот недавно было счастье, потом злоба, теперь вот тоска и жалость — чувства в нас сменяются, мы, кажется, к чему-то стремимся… Но зачем, зачем все это; нет — мы и сами этого не понимаем… Вот сейчас промелькнула какая-то странная мысль — она, какая-то зыбкая, непонятная, как основание фундамента чего-то великого — а зачем она пришла, эта мысль странная? Ведь пройдет то совсем немного времени, и забудется, и буду я мыслить о совсем, совсем ином — как где-то пройти, как обмануть холод или голод… Но почему же, почему же?! Зачем мне эта призрачная, но такая великая печальная мысль пришла… Вот грезиться, что все-все мы идем по какой-то дороге — и все эти действия, все ведет нас куда-то, а вот куда, куда?.. То небо ведает; и, может, после смерти нам это откроется. Но нам всем, ведь, дано почувствовать эту дорогу!.. Значит не спроста, не спроста нам эти мысли приходит. Хотел бы я за всех помолиться, да уж куда — мне бы за одного себя… Простите же меня, если можно конечно, все-все от кого боль меня… Простите!!! — вдруг взвыл он с дикой, страстной болью — волком взвыл, и рыдая, в исступлении продолжал. — Ну вот: быть может, и не связна речь моя, прерывиста, груба; может, и смысла почти никакого… А в этом то, творящемся вокруг: во всех этих походах, борьбе, возвышенных суждениях, во всех этих бесконечных действиях — есть ли в этом хоть какой-то смысл — или же так, просто какие передвижения — желание чего-то достичь, просто желание чего-то делать. А так то, может, если сверху посмотреть — быть может, столько ж смысла сколько и в муравейнике, где все ползают, ползают, тащат чего-то, а потом — вихрь то налетит, и смоет тот муравейник… Ну, простите, простите — Но больно, небо — больно то мне как! Ведь, быть может, только эти мысли, еще неясные, сбивчивые; которых только контуры в самых высоких своих порывах видишь — быть может, только эти мысли и имеют какое-то значение — они то так и не обретут твердых форм в этой жизни, но, быть может, где-то там впереди, на этой дороге, по которой идем мы — станут значить они хоть что-то… Ну, а теперь… Зачем, зачем все это свершилось?! Какие злые духи овладели нами?! Простите, простите меня!!!