Дмитрий Щербинин - Буря

Он задумался, потом проговорил:

— Но, как бы то ни было — сначала надо отдать дань ей; и ты, а я верю тебе — ты мой гость, вместе с гостеприимством должен разделить и скорбь — ведь, именно ты ее принес.

— Да, да. Я исполню это с готовностью. Но лучше вы бы мне позволили изловить того моего преследователя. Я лучше кого бы то ни было это исполню.

— О, нет. — молвил тогда царь зверей. — Он ничего не сможет сделать до нашего возвращения, ибо все-все жители этой земли отправятся на похороны прекрасной Млэи… Все ее так любили… Ты только погляди…

Сильнэм взглянул, и увидел за каждой из четырех широко распахнутых дверей движенье. Это были обитатели этой маленькой земли — и там были только звери: по аллеям парка, опустивши голову, и горестно вздыхая, а то и плача, шли рядом волки и овцы, зайцы и лисы, мыши и белки, ползли подслеповато щурясь, кроты; а в воздухе тихим многослойным покрывалом неслись бабочки, жучки, над ними — самые разные птицы. И глядя в их светлые, разумные очи, тоже хотелось плакать. Даже свет стал теперь печальным; и вся земля, издавала какой-то едва различимый, печальный стон — тоже тоскуя по своей дочери.

Лев, не говоря ни слова, повернулся и последовал туда, куда направлялись все, куда воздушные девы унесли Млэю, Сильнэму ничего не оставалось, как направиться за ним следом.

Вскоре они вышли к озеру, из глубин которого беззвучная поднималась струя хрустальной воды, свет полнил ее некой теплой, пушистой жизнью, и сейчас, эта водная струя тоже плакала, и, глядя на ее плавное движенье, Сильнэм почувствовал, как тепло охватывает его глаза, как что-то жгучее бежит по морде орочьй. Нет: как ни старался — он не мог уже вызвать в себе прежнего озлобленного состояния — все же ему хотелось бежать, так как он чувствовал, что, потерявши злобную волю, может и выдать себя. Понимал он так же, что, ежели побежит, так выдаст себя сразу же…

Между тем аллеи закончились и вышли они на широкое поля, прямо за которым поднималась, переходя в купол, земляная стена. На этом поле, не росло ничего, кроме неких высоких цветов, с ярко желтыми лепестками — цветы росли довольно редко друг от друга, и обладали таким свойством, что, ежели взглянуть на один из них, так уж и невозможно было оторваться, эти желтые лепестки завораживали, хотелось подойти к ним, встать на колени, поцеловать…

Тогда услышал Сильнэм песню, который пел тысяче гласный хор, и с таким могучим в своей скорби чувством, что каждый бы и забыл свои помыслы, но весь погрузился бы в эти плачущие волны, как погружается иной в волны океана:

Все больше, и больше голосов присоединялось к этому пению, и голоса всех — и птиц, и зверей, сливались в единое и гармоничное, как сливается в единое пение морского прибоя, без различая на волны большие и малые, на отдельные брызги. Сильнэм оглядывался, и казалось ему, будто это собрание птиц и зверей, есть уже не собрание отдельных живых созданий, но, как бы единый живой организм, изливающий из себя печальную эту песнь.

Тут увидел он и Млэю — лань лежала на холме выступающем из земли метра на три, и из земли этой протягивались к ее телу некие корни, обхватывали, и в глубины свои медленно уводили. Прошла минута, другая; и вот уж не видно Млэи… но вот, на том месте, где погрузилась она, из земли потянулся росток, на глазах он поднялся в полметра, и распустился — сияющие желтизною лепестки, такие же как и многие иные бывшие на этом поле, звали подойти к себе, сказать последнее «прощай».

Тогда же смолкло пение. Наступила печальная тишина. Они подходили к цветку по одному. А время теперь текло как-то по иному — как во сне, когда краткий его промежуток умещает в себя многие-многие события, но события эти и не кажутся стремительными — текут они плавно; в общем, не объяснить это привычными нам понятиями — так и на этом поле время приняло какие-то удивительные формы, и Сильнэму казалось, будто одно лишь мгновенье печальное минуло, и, в то же время — и целые часы…

И он подошел к цветку, и упал перед ним на колени, к лепесткам его губами прильнул, и тут услышал в голове тихий-тихий шепот: «Я прощаю тебя… Люблю тебя… Прости и ты их всех…» — и он понял, что это дух этой лани, еще не покинувший этот мир, еще шепчущий последние прощальные слова всем тем, кто прикасался к ее лепесткам — обращается и к нему, к убийце своему; молит, чтобы он простил всех тех. И все бывшее с ним в последнее время: живое печальное облако, Вероника (особенно-то Вероника — вспомнил он про любовь ее, когда сказала лань и ему «люблю») — и вот уж жжение в его груди появилось, и вот страстно захотелось покаяться перед всеми; и он долго стоял прижавшись к этим лепесткам, слыша это нежное, подобно бабочке порхающее в его голове: «Прощаю…Люблю…».

Но, когда он все-таки оторвался от лепестков, и, поднявшись, быстро огляделся, то понял, что негоже нарушать своими признаньями эту печальную тишину, и он решил подождать немного, и отошел в сторону, а там уж, через совсем немногое время, решимость его пропала. Он смотрел на них, в такой горести пребывающих, и понимал, что все это из-за него, и понимал, что, ежели признается, тогда не миновать ему жестокого наказания. И пробормотал он про себя: «Судить меня станете?! Да кто вы такие!.. Все вы в благодати пребывающие, где вы были во время всех моих мучений?!.. Вы мне на помощь не пришли, так я вас и презираю, и суд ваш презираю; и мстить не перестану, потому что выше всех вас, к благодати привыкших!..»

Прошли мгновенья иль часы, и церемония была закончена. Процессия направилась к парку, и тогда с неба на спину льву слетел снегирь — а уж кого-кого, а снегирей в этом царстве Сильнэму еще не доводилось видеть. Вот, что говорил он льву:

— Беда. Идет войско несчетное, рать несметная… К нам, к нам идут, и совсем то уже близко!..

Лев обернулся к Сильнэму, проговорил:

— Уж не по твоим ли следам?

— Следы замести можно, чтоб в болото они все сгинули, окаянные. — с жаром проговорил Сильнэм; которому уж очень теперь отомстить захотелось.

Лев тут же и отвечал:

— Да. Конечно, можно было бы свести следы в иную сторону… И в болото отвести. Да, так и поступим. Ну-ка ж, пусть лиса побегут да хвостами своими старые следы заметут; ну а птицы полетят, и новые следы своими клювами столь искусно проделают, что и от старых не отличишь. Однако, в болото их уводить не надо. Пусть они повинны в гибели Млэи, а, все ж — прощаю я их, ибо это она мне их простить велела. Ну — поспешите же!