Дмитрий Щербинин - Буря

Альфонсо не слушал его: как и прежде, раз вспомнив, он уже не мог думать ни о чем, кроме Нэдии — она заполнила все его сознание, и никакие из окружающих образов, ничего вовсе и не значили для него.

Выл и выл на дворе, над двором, и в самом доме леденящий ветер; темно-серая пелена, то уплотнялась, то несколько рассасывалась, и видно было, как незримые тела, расталкивая эти снежинки, метались в воздухе. Альфонсо сделал еще несколько неуверенных шагов от крыльца, и тут обнаружил, что весь двор пришел в движенье: сотканные из снега, призрачные кони, мчались, сталкивались с контурами людскими, перемешивались в стремительные, ревущие вихри — неслись беспорядочно в разные стороны, там взвивались волнами, вновь приобретали расплывчатые очертанья, вновь сталкивались, вновь разлетались. Этих призраков становилось все больше и больше — вот один коней бросился на Альфонсо — снежная его пасть раскрывалась все больше, и вот распахнулась до размеров невиданных, бросилась, намериваясь его проглотить, и он даже пригнулся — однако, не зубы, но стремительные снежинки впились в него — повалили на колени, но он тут же вскочил, стал продираться грудью через это ненастье. А позади еще слышался голос Гэллиоса: «Остановись, Альфонсо. Ради братьев остановись. Им необходима твоя помощь» — а перед Альфонсо были иссохшие, мертвые губы — они приближались, и он видел даже малые морщинки, которые от этих губ немного разбегались, — пока малые, пока немного, — но он знал, что вскорости они разбегутся и по всему лицу, и по телу — но и не только по телу, но и в сердце ее эта мертвость проникнет, но и глаза ее выцветут, станут мертвенными, жуткими. И он скрежетал зубами, и он стонал, а голос Гэллиоса ничего вовсе и не значил — то, что снежинки пытались отбросить его назад, даже больше разжигало его — он, ведь, жаждал мчаться к ней из всех сил, а тут получалось так медленно — он ревел в своей страсти; вновь и вновь выкрикивал ее имя, а, когда вновь раздался зовущий голос Гэллиоса, то он попросту заткнул уши, и не слышал больше этих слов, но вой метели все-таки прорывался, и шел он прикрыв глаза, до тех пор, пока боренье это неожиданно не закончилось, а он, все еще прорываясь вперед не полетел кубарем.

Как только он оказался за воротами постоялого двора, так ветер подул с обычной силой (впрочем, довольно сильно); ненастье выло у верхних граней ущелья, снежинки темно-серою стеной валили; и, хотя и здесь было что-то жуткое — все-таки, не было той смертной жути, которая надрывалась за воротами — но и сюда уже пустил свои отростки «сорняк» — под уступами гнездились неестественно черные тени, и в них что двигалось, иногда выплескивалось призрачными дланями по камням. Альфонсо не сжимал больше уши, и вот услышал далекий-далекий, едва слышимый голос Гэллиоса:

— Пожалуйста, вернись… Ради братьев…

— Нет, нет, нет… — несколько раз повторил Альфонсо, сжимая голову, и тут вскричал. — Неужели не понимаете, как ее люблю! Да зачем мне Все, если Ее не станет?!..

Крича так, крича еще и многое подобное этому, Альфонсо бросился бежать. На этот раз ветер не мешал ему, напротив — он подталкивал его в спину, да с такой силою, что он чувствовал себя, будто мчится под крутой откос, и ноги то его едва не заплетались, когда он совершал особенно сильные прыжки, то перелетал на несколько метров, и, все-таки, ему казалось, что он бежит слишком медленно, что мог бы передвигаться гораздо быстрее, и тогда то появился перед ним Угрюм: он с разгона налетел на черного коня, сам едва не расшибся, а Угрюм даже и не пошевелился, подобный каменному изваянию.

За прошедшую ночь в этом богатырском коне произошли изменения, но их поначалу и не заметил Альфонсо. Но, если бы в состоянии был приглядываться, так обнаружил бы, что грива пребывала в беспрестанном движенье, словно туча в власти могучего ветра, заглянул бы в глазах, и понял, что совсем это не конские глаза, что под сияющей оболочкой — беспросветное воронье око. Но ничего этого не заметил Альфонсо, он даже и не обрадовался тому, что нашелся конь — он воспринял это, как должное; он уже вскочил в седло, дернул за удила, прокричал громко, хрипло:

— Вперед! Что есть у тебя сил — все силы отдавай! Скачи к Ней! Лети!

«Лети!» — он выкрикнул страстно, когда Угрюм уже сорвался вперед. Да — это был стремительный скач, и уступы на стенах ущелья отлетали назад столь стремительно, что невозможно было за ними следить — Альфонсо летел с той же скоростью, что и снежинки, и он застыл, взирая на это темно-серое крошево недвижимо повисшее перед ним, и ему казалось, что он сам такая же снежинка, как и все они, и, все-таки, он выкрикивал и выкрикивал Ее имя, ему было жутко, он боялся даже о чем-либо задуматься, а вот имя ее выкрикивал, в недвижимой стене ненастья то и дело появлялось ее сосредоточенное лицо, эти милые, резкие черты — он вытягивал к ней дрожащие руки, и пытался схватится за нее, как утопающий, уносимый в водоворот, пытается ухватится хоть за что-нибудь, но надвигались изрытые морщинами, мертвые губы, и он кричал в ужасе, и он пытался оттолкнуть этот кошмар, но губы все надвигались, заполоняли все пространство, а он хрипел:

— Быстрее же, Угрюм! Еще быстрее! Неужели не можешь еще быстрее?! Ты разорвись в клочья, но в одно мгновенье до нее долети! Слышишь ты, Угрюм?!..

Вот стены ущелья распахнулись, в разные стороны, и понял он, что окружает его снежные поля — за снежной круговертью видно было метров на сорок, не более, но вот он склонился в седле, и, сжав Угрюма за шею, завопил ему на ухо:

— Я сердцем чувствую: на этих полях бескрайних, моя Нэдия! Ну, неси же меня к ней! Слышишь — ежели ты верен мне, ты должен все понимать!.. Да — я чувствую, что все понимаешь — так неси же!..

Тогда же Угрюм свернул с дороги, он врезался в довольно высокие сугробы, и разбил их грудью так легко, будто они вовсе и не были преградой; прошло еще несколько минут, в течении которых Альфонсо неизмеримо страдал, и вопил, и выкрикивал Ее имя, и орал, чтобы Угрюм скакал быстрее…

Вот выступили очертания жалких домишек, но среди них был один довольно большой, к которому и подлетел Угрюм: строение было одноэтажное, но довольно длинное — впрочем, все это пронеслось перед Альфонсо как-то мельком, все это было незначимо — вот дверь и он толкнул ее из всех сил, так что распахнувшись и ударившись о стену она сотрясла весь дом.

А Альфонсо стоял на пороге весьма длинной, но с низким потолком залы — света свечей было недостаточно, чтобы высветить дальних углов, так что — они терялись во мраке, и оттого казалось, что она уходит в бесконечность. А через всю длину тянулся один здоровый стол, за которым, при свете свечей, сидели те мрачные люди с которыми довелось повстречаться Нэдии. Когда ворвался Альфонсо, они все разом к нему и обернулись, смотрели напряженно, изучающе. Их бледные, вытянутые лица, при тусклом свете были такими иссушенными, блеклыми, что — казалось и не живые это люди, но сборище мумий. Во главе стола, на высоком кресле, с черной резной спинкой была усажена Нэдия, и стояли перед ней такие яства, каких ни у кого больше не было, которые, быть может, были величайшим сокровищем этой, всеми позабытой деревеньки. Ей прислуживал сам глава рода: тот слепой старец, с жидкими волосами, которому, по виду, осталось жить лишь несколько дней — несмотря на слепоту и дряблость прислуживал он весьма искусно, еще и говорил какие-то ласковые речи, однако, Нэдия не видела ни его, ни кушаний, в глазах ее стояли слезы, но она не плакала — ушла глубоко-глубоко в свою тоску, и повернулась к Альфонсо, не от того, что хлопнула дверь (она и не услышала этого хлопка), но от того, что словно бы кто-то раскаленную дланью ей сердце сжал, и словно ураган огненный в груди взвился.