Дмитрий Щербинин - Буря

Так и пошли, сменяя друг друга, счастливые дни — полетели, сказочные и спокойные, словно облака небесные; сменялись, словно зори и закаты, все время разные, но и похожие друг на друга. Однажды, пропела ему крона:

— Вот и зима близится.

— Неужто? Да, ведь, еще и желтизна листьев не тронула…

— Зима — разлука. Смерть придет за мною.

— Да что ты?! — тут Вальд даже заплакал. — Да никому я тебя в обиду не дам…

— Не избежать нам велений рока; и то, что суждено, не минует нас.

Долго еще клялся Вальд, что не оставит ее, что защитит, чему бы ему это не стоило, но печально вздыхали листья, и слышался глас:

— Не клянись понапрасну. Лучше пообещай сделать иное: когда останется от меня куча пепла, так ты разгреби ее, да найди, в ней, маленькое зернышко. Посади это зернышко поблизости, заботься о нем, и на следующую весну пробьется маленький побег — год от года, как отец, заботься о нем, и уж к старости увидишь, что труды твои не прошли напрасно, что я нашла продолжение, в новой жизни…

Все плакал Вальд, все клялся, что не оставит ее, и, отдать за нее собственную жизнь, казалось ему самым малым, что только можно сделать. Он даже и уверил себя, что все закончится благополучно — так как чувствовал в себя достаточно сил, чтобы защитить ее.

А на следующий день пришла откуда-то с северо-востока дикая орда. Уж неведомо, какого происхождения был тот народ, но шли они в услужение орком; и надо ли говорить, что были злее хищных зверей, были голодны. Вид у них был мерзкий: дело даже не в грязи, дело в злобе, которая кривила их заросшие морды, делала еще более отвратительными, чем у орков. Их громкую ругань Вальд услышал еще издали — и то не мудрено, так как, в прошедшие дни, очень он привык к тишине.

Береза шепнула:

— Что же ты? Беги к опушке, смотри оттуда…

Смотрит Вальд — идут сотни этих созданий, и все то с какими-то мотыгами, и все то вопят, едва друг на друга не бросаются — понял он, что, как только его увидят, так и не будет спасенья — и так ему страшно за свою жизнь стало, что и позабыл он о недавних клятвах — бросился как и велено ему было, к лесной опушке, там за стволом повалился, и смотрит.

А орда то подошла к березовому стволу; встали они там, слышаться крики, и хоть часть слов понимает Вальд (слова то хоть и знакомые, а так искажены, такой злобой приправлены, что, словно удары плети звучат):

— Вот сколько дров! Разведем кострище! Руби ее!

Он даже и поверить не мог сначала, что — это действительно происходит, что, действительно, по любимой его удары наносят. А дикари окружали плотным кольцом ствол, и все то рубят, и все то ругаются. Наконец, когда вздрогнула она вся, от основания и до верха кроны, когда страдающий вздох в воздухе разнесся: тогда то вскрикнул он — бросился было к ней, да на полпути то и остановился — обернулись к нему дикари — взглянули с яростью, и вновь увидел он в их взглядах погибель свою; уж и заревели они с яростью, уж и бросились — и не выдержал он — помчался в лес, и вновь он бежал сколько хватало у него сил, и повалился, наконец, под каким-то стволом — и рыдал, уткнувшись лицом в землю, и проклинал себя за трусость.

Мучительные минуты переживал он, и тянулись они долго-долго — совершенно нескончаемыми казались. Понимал он, что, в эти вот самые мгновенья, гибнет любимая его, и понимал, что не найдет себе потом покоя, что будет эта боль длиться и длиться; а сам себя он будет почитать худшим грешником — предателем любви своей. И вот, измученный этими страданьями — уверился он себя, что надо бежать, защищать ее. И изумлялся он, как мог бежать прочь, как мог испугаться?!

Ему тяжело было дышать — но он бежал из всех сил, бежал по ночному лесу, и во мраке спотыкался о корни, на стволы налетал; и, несмотря на усталость — находил в себе силы бежать все быстрее, и стонал от ужаса, так как уже видел зарево, которое между стволами пробивалось. Лес расступился в час рассветный, и, вместо поля увидел он дымовую завесу, бросился в нее — увидел груду раскаленных углей — тут же боль рванула, в сердце, и повалился он без чувств. Неведомо, сколько времени пролежал он без чувств; но, первое, что увидел, когда открыл глаза, были потоки желтых и багровых листьев, которые, с тоскливыми вздохами, пролетали над ним. Да — наступила уже осень.

Приподнялся, огляделся он, увидел сбрасывающий траурные одеянья лес, увидел небо тоскливо над ним плачущее; а вот и темное пятно на земле — все там выжжено, бросился он к этой груде, принялся разгребать — зубами скрежещет и разгребает — все то глубже и глубже — зернышко ищет: и так то его боль была велика, что вновь он не выдержал — вновь сознание потерял.

Очнулся — видит, уж совсем темен лес, а из неба мрачного, вот-вот первый снег посыплет, чувствует, что холод его насквозь пробирает; чувствует, что еще через немногое время оставит его жизнь.

— Прости, прости же меня! Я клялся, что не оставлю, а вот по малодушию оказался недостоин твоей любви; теперь уж нет тебя рядом… и что же мне остается?!

И вот повалил первый снег: он медленно падал из тяжелого, угрюмого неба — казалось, будто все плачет; будто смерть пришла к этому миру. И так тяжело было на сердце юноши, так хотелось, чтобы вернулись прежние чувства, что он запел. Он пел долго, выкладывал в эти строки все силы — голос его часто срывался, дрожал, иногда схватывали его приступы кашля, но он, все равно, продолжал петь:

Быть может, не столь длинно это пенье в пересказе, однако Вальду потребовалось не менее часа, чтобы выкрикнуть все это, на сердце накипевшее, и, за это время, снега на него навалило достаточно, чтобы со стороны его не возможно было разглядеть. Впрочем, и некому было его увидеть, так как на много-много верст окрест не было ни одной живой души, и только снег тихо и тоскливо стонал. И тут почувствовал Вальд, будто грудь его согревает что-то теплое, кое как подвинулся, стал разгребать золу, и, нашел-таки, зернышко, о котором говорила ему береза, припал он к нему истощенными, побелевшими губами; заплакал… то были счастья, он чувствовал, что умирает, и все-таки, был счастлив…