Дмитрий Щербинин - Буря

На платформе появились Эллиор, Хэм и Сикус — все же остальное осталось по прежнему: Ринэм, как запрыгнул сюда, так и стоял, недвижимый. Вероника склонилась, и все целовала Рэниса; ну а Хозяин черною тучей нависал над рычажками да колесиками, и, найдя в них все-таки какую-то хитроумную последовательность, без конца нажимал на них, да крутил. На Робина он едва взглянул, и тут же продолжил свое дело. Зато к нему обратился Хэм:

— Робин — я знаю, что ты Робин! Как же удивительно было твое появление, хотя ты и не знаешь, кто мы. Ну, да не время, сейчас на подобные объяснения: видишь — здесь нет Фалко, и Мьера — его ты не знаешь…

— Как же не знаю! — с жаром воскликнул, выбираясь из стрекозы Робин. — А ты Хэм! Да за кого ж вы меня принимаете — кого ж как не вас, мне знать! Вот Эллиор — он вернулся, значит, из странствий! Вот Сикус — славная же это встреча! Но, но… — тут он задыхался, и уж не мог дальше выговорить. — Тут еще, тут еще…

И он уж почувствовал, что Вероника рядом — взгляд метнулся к ней. И он, увидевши ее, склоненного над братом своим Рэнисом, целующего его, шепчущего ему нежные слова — застонал от боли. Да что там застонал — он завыл, да так пронзительно, что даже и Хозяин повернул на несколько мгновений в его сторону капюшон — конечно, понял что к чему, и вновь переключил свое внимание на рычажки, да на колесики. А Робин вытянул к ней руку, попятился, и, споткнувшись об раскаленный разрыв от молнии, упал бы, если бы не подхватил его Хэм (напомним, что ни хоббит, и никто кроме Ячука, братьев и Фалко, не ведал о любви Робина). И потому Хэм участливо спрашивал:

— Что за страшная боль, что за страданье? Из-за Фалко ли? Пойми, как нам самим больно — но слушай: эта машина уезжала, и, не успей мы запрыгнуть сюда, так погибли бы бесславно, ибо уже надвигалась одна их их толп. Мы уж почти отчаялись, и тут ты появился! Какой же это случай! Лети же скорее за ними!.. Да что с тобой — слышишь ли ты меня?..

Нет — Робин совсем не слышал хоббита. Его слезящееся око теперь едва могло разглядеть ее, склонившегося над… он даже не понимал, что — это его брат, да, если бы даже и понимал, то это бы не имело теперь никакого значения. Главное, что ОНА, встречи с которой он так долго, так безысходно ждал, что говорит нежные слова кому-то другому. И как же мрачно, как же безысходно отчаянно показалось ему тогда ВСЕ. И он уже не знал, зачем ему к чему то стремиться: все происходящее вокруг потеряло всякий смысл — и еще недавно, хоть и израненный, и усталый — он надеялся, он верил, что его Любят; он стремился к встрече — теперь же, в одно мгновенье, все рухнуло. Его трясли за плечо, ему кричали — но это уже ничего не значило. Как же темно, как же безысходно, вдруг, все показалось этому юноше! До этого все время пребывавший в состоянии возвышенно-романтическом; он вдруг вобрал в себя отчаянья, и скрипел теперь зубами, и плакал — нестерпимое мученье клыками все глубже да глубже в его плоть впивалось.

Ясно, он видел ее лишь несколько мгновений — и она была прекрасна, еще более прекрасна, нежели представлял он ее раньше. Она, с этой короткой стрижкой, с этими огромными, нежными (Но не к нему! Не к нему!) — очами — она вся такая чистая, святая, такая хрупкая — он даже и представить себе не мог, что она окажется такою прекрасную. И он зашептал: «Милая, милая моя Вероника!» — тут же, впрочем, оборвался, понимая, что эти заготовленные заранее, и бессчетное количество раз повторявшиеся слова, не значат теперь ничего. Он не знал, что делать теперь, и только выл, выл — а перед глазами его все стоял ее прекрасный образ.

Вероника же, только мельком увидела Робина: она слышала, как что-то загрохотало, и, загораживая своим телом Рэниса, обернулась; разглядела только размытую дымом, покачивающуюся фигуру, и вновь обратила все внимание на того, которого почитала за любимого своего.

Руку Робина сводило, но, все-таки, он дотянулся ею, до потайного кармана; все-таки достал этот бесценный платок, и прижал его к лицу; и в скором времени, платок этот уже промок, от пропитавших его слез. Юноша шептал:

— Старик кричал, что отравлено… Да — такая сейчас мука, будто это самый страшный из всех ядов в меня проник.

В это мгновенье, подошел к нему, и, положивши руку на плечо, зашептал на ухо Ринэм:

— Вот видишь, как твой братец твою любовь присвоил. Знай, что он своей кровушкой пожертвовал, вот она его и полюбила…

Робин с трудом понимал смысл услышанного, но, все-таки, повернулся к Ринэму, и, горько рыдая, обхватил его за плечи. Он шептал:

— Что ж мне делать то теперь? Что ж делать то?! — и, наконец, он оглушительно, с тоскою неимоверной, выкрикнул это: «Что ж делать то?!!».

Хэм, разгорячился, и все говорил что-то про Фалко, ну а Ринэм нашептывал:

— А ты подойди-ка к ней; да и объясни все.

— Да как же я к НЕЙ подойду?! — страстно выкрикнул Робин, чувствуя, как все больше, все выше возрастает в нем чувство.

И он чувствовал, что приближается состояние, по силе близкое тому, которое он испытал, когда впервые узнал, что Вероника его любит — и теперь, несмотря на виденное, он любил ее сильнее, чем когда-бы то нибыло. И он зашептал — но голос его все возрастал, наливался все большую силою: «Люблю… Люблю… Люблю» — наконец, он перешел в оглушительный стон — и Вероника вздрогнула, обернулась; внимательно на него взглянула, но так и не смогла разглядеть его лица — он боялся взглянуть на эту красоту святую, сидел, уткнувшись лицом в плечо Ринэма, но, в то же время, и не мог сдержать в груди этого, все возрастающего стона: «Люблю!» — и он уж чувствовал, что сейчас он броситься к ней, упадет на колени, распластается на этом железном полу, и, уткнувшись в него лицом, будет шептать только одно слово: «люблю» — и он будет рад, если бы ему было только позволено только так стоять на коленях пред нею — о нет, не смотреть в ее прекрасный лик — нет — это было бы слишком большой честью для него. Только бы уткнуться лицом в железо рядом с ее стопами, и молиться этому высшему, неземному.

Еще он понимал, что стон его: «Люблю!» — может быть неприятен для нее, отдавшей уже свои чувства иному; и он из всех сил сдерживал его в груди, однако, чувство его было так сильно, что он, с каждым мгновеньем, все сильнее вырывался из него. Жаром напирало в груди его сердце, он страшно побледнел, из носа его кровь пошла. И вновь обернулся Хозяин — он внимательно посмотрел на Робина, и на этот раз оставил рычаги да колеса, подошел, схватил его своей дланью за плечо — на этот раз длань была ледяною, и стальными иглами прожгла его до самого сердца — сдавило, но не в силах было потушить жара. Робин задрожал; и, обнимая Ринэма, уткнувшись ему в плечо, все шептал сокровенное слово.

Тогда Хозяин рывком вздернул его на ноги, и зашептал: