Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Альфонсо, ничего не ведя, повалился на колени перед Цродграбом, схватил его за тощую недвижимую руку, и забормотал что-то, в чем можно было разобрать только: «Да, ведь, жив ты!.. Не мог, не мог ты умереть!..» — однако, перед ним была лишь пустая оболочка — он сжал свои костлявые, цепкие пальцы, что разодрал ему горло, как разве что волк дикий мог бы клыками разодрать. Из разодранного горла хлестала кровь, и от запаха ее у Альфонсо кружилась голова — он еще что-то бормотал, а потом, когда Аргония пала на колени рядом с ним, он метнул на нее затравленный взор, и вскрикнул:

— Убей же! Ну — что тебе стоит — одно движенье, и не станет меня…

— Бедный! Страдалец ты мой! — жалостливо вскрикнула девушка, и бросилась было к нему, однако Альфонсо вновь ее оттолкнул.

Трудно ему было отталкивать эти нежные чувства, ведь он столько страданья испытывал! Но было в нем и безграничное отвращение к самому себе — и, конечно, он не смел принять какую-то ни было ласку. Вот он, все еще бормоча что-то неразборчивое, вскочил на ноги, да и бросился в глубины леса — только бы подальше от этого все видевшего, все знающего лунного лика. Ветви стегали его по лицу, несколько раз он налетал на стволы, но все это прошло незамеченным. Когда он остановился, и, передергиваясь от напряжения, стал прислушиваться, то показалось ему, будто Аргония преследует его, тогда он вновь повернулся, и бежал до тех пор, пока неожиданно не раскрылось пред ним все сияющее звездами маленькое лесное озерцо, и он, не успев остановится, упал в воду. А после относительно холодных дней зимнего траура, вода леденила; к тому же со дна били ключи — этот мороз несколько освежил Альфонсо, и он, не всплывая на поверхность, ухватился за один из поднимающихся со дна водорослей. Вспомнилось, как за сорок лет до этого, он еще совсем молодой, в таком же маленьком лесном озерце, в Нуменоре хотел утопится, как он почти задохнулся, и так ему жутко стало умирать — как он стал рваться к воздуху, и, все-таки, если бы не друг его Тьеро — так бы и не вырвался. И теперь он, испытывая некое облегчения от этого непроницаемо черного холода, понимал, что в прошедшие с того дня сорок лет, он не испытывал ничего, кроме боли — да еще большую боль окружающим приносил: «Почему же я тогда не решился?.. Неужто все от страха?.. Да, да — ты и сейчас, и тогда боялся забытья, пустоты. Ну — вот ты еще одно преступленье совершил, и вновь из-за тебя кто-то будет страдать… Все — на этом все и закончится…» — и он, перехватывая стебель, стал опускаться по нему все ближе и ближе ко дну.

И вот тогда же вспомнилось ему, что, когда в прошлый раз пытался он утопится — он еще и не знал Нэдию — тогда он из-за Кэнии, звездной девы, в пламени погибшей страдал: «Да как же так? Вот я бы убился тогда, и не знал бы Ее, но я уж и представить не могу — как это не знать Кэнию. Что ж это — умер бы я тогда, а Ее, так и не узнал бы?!..» — нет он ни как не мог себе такого представить, и тут вновь почувствовал ужас смерти, и вновь, страшно себя проклиная, что не может сдержать слово, и уйти в небытие, — стал прорываться к поверхности. Но тут незримая тяжесть надавила на его тело, руки и ноги оказались скованы незримыми леденящими узами, а голос загудел размеренно, словно бы молитву читал: «Ну что — хочешь жить?.. Хочешь за мной следовать?!..» — и Альфонсо исступленно, но и безмолвно вопил в ответ: «Да, да, да — ведь уже и много раз до этого говорил я тебе — возьми мою душу, делай с ней, что хочешь в забвение погрузи!..» — а в ответ: «Так ты мне никогда не говорил, а, ежели даже и говорил, то тут же переменял решение — ты мечешься из стороны в сторону, потому что, как и предсказывал я, стал таким ничтожеством — и все из-за какой-то бабы!.. В трясину, в трясину ты уходишь…»

«Помоги же!» — взмолился Альфонсо, который уже ничего, кроме боли, и не чувствовал, который был на все, лишь бы хоть немного счастье испытать, или уж забыться навсегда. И вновь, и вновь терзал его голос: «Так, значит, ты забыться хочешь? Душу мне свою отдать?.. И это после всего того, что ты мне столько лет говорил — после всех тех оскорблений?.. Ну уж нет — долго я за тобой увивался, потому что тогда ты был воистину велик, вспомни космос которым ты бы мог владеть, и теперь — одни бесконечные жалкие стоны, да мольбы. Ну уж нет — поищу кого-нибудь другого, а ты догнивай…» — и, как только были произнесены эти слова, тяжесть отхлынула, и Альфонсо смог двигаться. Вода была слишком холодна, вот судорога свела его тело — он почувствовал, как разрывается от нехватки воздуха его грудная клетка, и, одновременно с тем, вынырнул — сделал несколько жадных глотков, увидел звезды все такие же спокойные, все такие же неизменные с того дня в Нуменоре, когда он восходил на Менельтарму и грезил создать еще более прекрасное небо. А здесь не взошла еще Луна, и от этого было хорошо Альфонсо. Он смотрел на эти безразличные светила, и жалел, чувствуя, что он должен был бы находится в ином месте, и чувствовать иное — что вся его жизнь, повинуясь велениям рока, свернула во тьму — но он чувствовал, до страсти, до боли чувствовал, что, в это же самое время, мог быть любимым.

И, когда он выполз на берег, и увидел безмолвно плачущую Аргонию, которая не смела не только подойти к нему, но и какое-либо слово вымолвить, — он не испытал обычного в ее присутствии чувства гнева. Напротив, он почувствовал счастье несказанное, что рядом с ним есть кто-то, с кем можно поговорить:

— Я очень устал, запутался… Как же я устал… Голова идет кругом, все мутится… Иногда кажется, что я уже все силы свои выжег, но на самом то деле чувствую, что в глубине еще много-много дров осталось… Помогите мне, пожалуйста… Спойте хоть что-нибудь… Пожалуйста… Пожалуйста…

— Я не слагала своих песен…

— Пожалуйста, пожалуйста — дайте моей измученной душе успокоения… Все дрожит, все гудит во мне… Хоть что-нибудь… Я молю! О, как же я молю вас…

— О, конечно, конечно! — испуганно, увидев как его пробивает дрожь, вскрикнула Аргония, и вновь подошла к нему, остановилась в одном шаге, потупилась, не смея до него дотронуться. — Я вот сейчас вспомнила — это не та песня, которые здешние эльфы поют — у них то все даже и печальные песни, с радостью затаенной, а мне вот вспомнилась песня, которую бабушка моя, во дворце Троуна пела, там тоска была — долгая, безысходная: