Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Так вещал маленький хоббит Фалко, а точнее дух его — дух для которого не существовало ни понятий пространства, ни времени. Он не видел того кровавого марева которое яростно вокруг него клокотало, бросалось на него, яростно ревя, жаждало поглотить это ненавистное пение — но было бессильно, и не могло уйти.

И эта вздыбившаяся на многие версты громада ревела. О, как же она ревела! В ту жуткую, запомнившуюся всем жителям Среднеземья ночь, рев этот слышался от жарких стран, и до безжизненных ледников, от диких степей востока, и до Серых гаваней, да и Нуменоре его слышали…

В эту ночь государь Нуменора Тар-Минастир, тот самый, который двадцать лет назад благословлял новорожденных Вэллиата, Вэлломира и Вэлласа, в одиночестве взошел на вершину Менельтармы. Он прошел через сотканные из миров чертоги Иллуватора, и стоял теперь над восточным склоном, созерцая тот мир в котором привелось ему жить и править. И здесь это была очень тревожная, жуткая даже ночь. Он стоял, а в лицо его бил холодный ветер, в нем слышались стоны, завывания бесприютных духов; стремительно, и так низко, над самой головою проносилась рваная череда темных облаков. В них виделись образы грядущего, и хоть все они расплывались слишком стремительно, чтобы можно было уследить хоть за одним — государь явственно понимал одно — это темное будущее, там боль, разрушение, много слез и крови. Он ведал про это будущее еще и прежде — сердцем чувствовал, но теперь его охватила дрожь — он предвидел гибель Нуменорской земли. И то, что казалось незыблемым — Менельтарма пошатнулась, и вдруг накренилась рухнула в темную бездну, которая сомкнулась над нею — и тогда Тар-Минастир впервые за все время своего правления закрыл лицо руками, вскрикнул, зарыдал жгучими слезами. А потом, когда открыл он глаза, то увидел эту пышущую кровавым светом, восходящую на восточном небосклоне, поглощающую звезды гору, тогда же услышал он вопль боли, а вместе с ним и гармоничную, чарующую музыку, в которой слышались и слова — самые, казалось, близкие ему сердцу — однако, как не прислушивался он, так и не смог разобрать ни одного слова. В верхней части этой ревущей громады увидел он звезду, более прекрасную, более яркую нежели Эллендил, более прекрасное, нежели что-либо виденное им до этого. И тогда он забыл о собственных горестях, забыв о том мрачном роке который навис над его землею, и, созерцая только эту звезду, зашептал:

— Сегодня великие души уходят во мрак. Все Среднеземье дрожит, озаряется светом крови, ярости, но и светом звезды — звезды над которой ничто не властно, к которой все мы в конце концов придем. Имя этой звезде Любовь…

Никого не было поблизости, и только ветер, только космос Единый ведал об этих словах. Но тоже, что и государь чувствовали тогда многие… многие, но лучше сказать все. Пусть многие стенали от ужаса, пусть многие забились в чуланы, в подвалы — все равно они чувствовали, что что-то не только грозное, бурное уходит от них, но и что-то прекрасное, пламенное, какие-то невиданные чувства, от красоты которых наворачивались слезы, и зачатки которых чувствовал в себе каждый. И каждый, пусть даже самый напуганный, чувствовал тоску жгучую, жажду быть там — пусть и в ужасе, но рядом с этим прекрасным, уходящим — и многие, многие вспоминали как были влюблены они, как устремлялись к своим возлюбленным когда-то — самые светлые самые сильные чувства юности вспоминали, и пусть многие из них рыдали, как им казалось, только лишь от ужаса — на самом то деле от тоски, от жажды побыть с теми, прекрасными, издавали они такие вот рыдания. Некоторые, самые пылкие, выбегали в ту ночь из своих жилищ, и из всех сил мчались навстречу этой, восходящей над миром бордовой туче. Но, конечно, не тучу, не зловещие, болезненные отсветы молний наблюдали они тогда — нет — только на звезду, только на ее дивно прекрасные лучи, над вершиной этой тучи сияющие, глядели они. И многим таким отчаянным казалось, что совсем эта красота — красота, которая несомненно должна одержать верх над мраком — что она совсем рядом — еще немного, и… И многие из них бежали и час, и два — долго-долго, и из всех сил бежали, до тех пор пока не отказывали им ноги — и тогда, уже пав в травы, они, если у них еще оставались силы, если еще не захватывало их забытье — медленно, и вцепляясь дрожащими пальцами в землю, продолжали ползти навстречу этой звезде. Конечно потом, сидя у очагов, или выздоравливая в своих кроватях, они не могли поверить, что по своей доброй воли свершали такое, говорили, что овладели ими злые бесы… Ну а все-таки все бросившиеся тогда навстречу Ей, да и те кто остались на местах, и только лишь мельком видевшие Ее, что бы ни говорили потом, как бы не ругали ту ночь — все ж в глубине души чувствовали умиление, и слезы им на глаза наворачивались. Все они, как бы ни старались обмануть себя, до последнего дня своих жизней оставались влюблены в Нее…

Дух Фалко (а значит и сам Фалко, так как не тело же, и никакую либо его часть мы зовем, мы любим — тело это кости и плоть — любим мы незримое, что теперь было освобождено) — итак, дух Фалко излил из себя ту часть поэмы, которая была приведена выше, и он пел бы не останавливаясь — и он излил бы из себя всю поэму, если бы не помешало стороннее, но прежде чем говорить об этом стороннем, я должен поведать и о том, какое действие оказывали эти его строки на окружающее. Тот жуткий мир, который еще недавно изничтожался, кровью исходил в нескольких верстах под ним, теперь озарился светом Звезды — и, ежели ее свет проник во все окраины Среднеземья, ежели видели ее даже и в Нуменоре, то каким же могучим светом наполнило она это пространство под собою. Там, где еще совсем недавно стремительно проносились огненные и темные буруны, где волки-оборотни рвали эльфов, а эльфы рубили их — там теперь все преобразилось, все наполнилось нежнейшими, звездными оттенками, в которых не было больше ни яростных, рубящих ветровых порывов, ни воплей — вообще ничего, что было бы мрачным, злым. И волколаки, которые еще за несколько мгновений до этого с такой яростью впивались в тела, обратились в серебристую снежную пыль, которая полетела, но не хлестала, не двигалась надрывными рывками, а двигалось плавно, как облачка на ночном небе, из глубин этих снежных вуалей доносился нежный, едва уловимый звон, подобный голосам множества маленьких-маленьких колокольчиков. Как же чудесно все преобразилось! Это было звездное королевство! Еще недавно над садами вздымались огненные буруны, но теперь все это исчезло — сами же сады стояли преображенные, живые, не похожие ни на что иное, бывшие когда-либо в Среднеземье. Что касается вздымающихся вверх, увитых светом звезды многоверстных склонов залы, то и они преобразились — теперь они подобны были исполинскому, пусть и грозному, пусть и наполняющихся еще из глубин своих бордовыми отсветами, но все-таки поражающему воображение, но все-таки ведущему к иной, несомненно прекраснейшей жизни туннелю. Если не считать легкого звона колокольчиков, который доносился из нежно-снежных вуалей, которые витали подобно мечтам — вуалей, которые были недавно оборотнями; если не считать слабых, боящихся как-то ненароком вспугнуть эту нежданную красоту голосов, если, наконец, не считать прекрасного певческого голоса, в котором каждый узнал голос Фалко — если не считать всего этого, то стояла совершенная, торжественная тишина. И даже тяжело раненые эльфы, и даже сильно обоженные жены энтов не стонали, но все неотрывно смотрели на звезду, у нее, у единой искали исцеления.