Дмитрий Щербинин - Последняя поэма

Она опустила взор, но тут же вновь вскинула его — и там пылал вызов, жажда найти любимого, готовность к любым новым жертвам. Теперь взгляд ее был взглядом настоящей воительницы, и он стремительно метался по этим исполинским склонам, ища что-нибудь, что могло бы сказать об участи Любимого. И она говорила:

— Да — помню, как стоял Он в этой проклятой пещере, как выговаривал слова. О — они все этим хором призраков говорили! У них не было собственное воли, они, околдованные, просто вырывали из себя то, Он хотел услышать… Или нет — нет — вовсе и не хотел он этого! Нет — все это обман! Да, впрочем, вовсе и не важно теперь, так как… Только одно и имеет значение…

Речь ее постепенно становилась все более сбивчивой — все уходили на то только, чтобы вновь не погрузится в то темное забытье, которое навевала возвышающаяся над всем Мордором громада. Здесь должен отступить и сказать, что мне, не ведомо, каким образом, в течении столь краткого времени, появилось это грандиозное, действительно имеющее твердь сооружение — сооружение столь величественное, что перед ним и Ангбард — древняя крепость Моргота казался незначительным. Мощь Ворона… Но что значит это слово?.. Когда, в последующие эпохи удавалось достигать ему подобной власти над материей? Когда, когда?! Тогда ли, когда он превзошел сам себя в хитрости, когда окутал этой хитростью весь Нуменор? Тогда ли, когда подобно темному утесу высился во главе бессчетных армий?.. Или же прежде, когда он служил тюремщиком у Моргота?.. Или же еще раньше, когда не было Среднеземья, когда он, дух страждущий, странствовал в нескончаемых пустотах — тогда ли удалось ему достичь такого могущества? Нет — именно в те мгновенья наивысшего страданья он создал. В этом жутком, вознесшимися выше самого Ородруина замке выразилась вся его боль — то, как жаждал он еще любви, как слышал слова последней поэмы, и даже мог еще вспомнить облик той, которую любил — и он понимал, что — это уже последние проблески, что впереди, и до самого скончания времен — забытье, бред, судорожное — пусть и расчетливое — но все равно судорожное, обреченное метание во мраке…

Аргония еще некоторое время простояла, все вглядываясь в этого мрачного исполина, все пытаясь найти какую-нибудь примету, что да — там действительно находится возлюбленный ее. Так, без всякого движения, но в величайшем напряжении простояла она довольно много времени — и взгляд ее все перемещался с одной башенки на другую, погружался в темные провалы — нет — она не знала, сколь долго это продолжалось, но, когда из одного провала, находящегося почти в самой верхней части этой громады, вырвался отблеск крови, и когда, спустя какое-то время раздался отдаленный, жуткий, нечеловеческий стон — она сразу поняла, что именно там находится Он, и едва удержалась, чтобы сразу же не броситься вперед — опять едва не канула в огненной реке. Тогда она прошептала:

— Это будет самая тяжелая из всех твоих дорог. Наверное, никому бы не удалось пройти по ней, но ты все-таки пройдешь. Пройдешь, потому что знаешь, что в конце ждет встреча с Ним. Пусть и последняя…

Барахир очнулся от стонущего, молящего голоса Маэглина. Никогда еще Барахир не чувствовал себя настолько старым, разбитым. Прежде уже говорилось, что воздух Эрегиона омолаживал его, и он чувствовал себя свежее своих шестидесяти лет. Потом ему, правда, еще пришлось из всех сил, и довольно долго бежать за Аргонией, но — это была уже скорее последняя вспышка — теперь он чувствовал, что смерть близка, и было от этого не то чтобы страшно, но до горечи больно — жизнь пролетела как-то незаметно, в беспрерывном волнении, и больше он видел страшного, чем хорошего. Как же болело тело! Казалось, каждый мускул, каждый орган был размолот, и малейшее движение причиняло ему нестерпимую боль. Где-то поблизости отчаянно завывал ветер… или волки — это было уже не важно; главное, что он знал, что открыв глаза опять увидит что-то унылое, болью наполненное. Да — ему до боли было жаль жизни, но он понимал также и то, что эта самая жизнь ничего уже не может ему дать кроме этой боли, и он не хотел открывать глаз… Но вот опять взвыл, взмолился Маэглин — причиняя нестерпимую боль, словно кости ему дробя, затряс за плечо:

— Ты посмотри только… Что это за место?.. Как же мы теперь?!.. Ведь должен же быть выход к Новой Жизни… Должен!..

И тут он вдруг зашелся таким жутким воплем, что можно было подумать, будто его раздирали в клочья. Барахир все-таки открыл глаза, и обнаружил, что лежит на полу в некоем помещении, которое можно было принять за нечто созданное природой, но в болезненном всплеске, если бы не вполне отчетливая, кованная, железная дверь. Это была черная пещера с почти гладкими, отшлифованными стенами, из которой вырывались такие же гладкие, переплетающиеся шипы. Помещение поднималось куда-то вверх, и сводов не было видно — они таяли во мраке, однако пространство на котором находились Барахир и Маэглин было весьма узким — с одной стороны поднимался к двери гладкий уклон, на котором, казалось, невозможно было удержаться, ну а с другой стороны — с другой стороны стены неожиданно раскрывались в бездну. Это было в том самом замке, который увидела от Ородруина Аргония — одно из верхних его помещений, и с этой выси открывался весь Мордор — от края, до края. Теперь пелена черных, с огненными прожилками туч поднялась много выше прежнего, и вычерчивался исполинский, очерченный Пепельными горами купол. Ородруин, казалось, был совсем поблизости — казалось, прямо под ногами били из его недр ослепительные струи. На некотором отдалении виднелось и море забвения — Нурнон. Там клубились призрачные скопища тумана, слагались в образы — нет! — туда нельзя было смотреть — мозг сразу же словно дурманом заволакивало, образы эти врывались в сознание — оказывались не за десятками верст, но рядом…

Да, впрочем — никуда нельзя было смотреть — все было уродливым, вывернутым, готовым завопить от отчаянья. Было жутко оставаться в этом месте, хотелось ухватится за что-то надежное, да хоть цепью себя приковать — казалось, что сейчас вот произойдет какая-то встряска, и вылетят они в эту бездну…

— Я вижу! Я вижу!!! — заходился в оглушительном, исступленном вопле Маэглин.

Он стоял у самого края бездны, на который за несколько мгновений до этого смотрел с ужасом, и так вцепился в плечо Барахира именно потому, что боялся в эту бездну вылететь. Он стоял, держась за один из выступов, но держался так — еле-еле, и любой из тех толчков, который поднимался откуда-то из глубин, мог оторвать его, сбросить в эту бездну. Нет — вся эта жуть уже ничего не значила для Маэглина — он, каким-то чудом, пронзив десятки верст, скопления окровавленного, дымчатого воздуха, смог разглядеть как далеко-далеко на рассеченном огненными реками склоне Ородруина блеснули златом волосы Аргонии. Это был тоненький-тоненький лучик, настолько тоненький, что кто-либо иной и не разглядел бы его, но Маэглин так жаждал это увидеть, что его жажда и сбылась. Лишь безмерно малое мгновенье продолжалось это виденье, а потом, сколько он не вглядывался — все только огненные реки двигались, да дрожала, метала клубы пара истерзанная, изодранная поверхность. Вот он повернулся к Барахиру — выпустил опору, и теперь стоял на шлифованной поверхности на неверных ногах — в любое мгновенье мог сгинуть в этой бездне. Несмотря на темные пятна, несмотря на последнюю степень изможденности, лик его был прекрасен, лик его был воодушевлен, в глазах сияли слезы: