Феликс РАЗУМОВСКИЙ - Смилодон

И она принялась снова водить носом по последнему листу книги тайн. Словно Бурова уже не было и в помине. Однако он напомнил о себе, тактично, но требовательно.

– Пардон, мадам, а как же мой вопрос?

– А нет никакого вопроса, красавчик, – Анита нехотя оторвалась от пергамента, и Буров услышал ее смех, скрипучий, мерзкий, словно звук пилы. – Так же, как и яда. Она обманула тебя, эта твоя женщина, похожая на львицу. Да, да, не сомневайся, – Анита вдруг оборвала смех, резко поднялась. – Подойди. Руку дай.

А когда Буров подошел и протянул ей руку, с силой полоснула сталью по его ладони, потом по своей и прижала свою руку к его руке так, что места порезов соприкоснулись.

– Ну что, теперь ты мне веришь, красавчик? Ты умрешь не от яда, и еще очень нескоро. Ну все, иди.

И Буров пошел, послушно, ни о чем не спрашивая, словно в тумане, – видимо, давала о себе знать бессонная ночь. Мыслей ноль, вопросов ноль, только одно желание – двигать ногами…

– Надеюсь, СПИДа у нее нет, – уже на улице он вспомнил про ладонь, хотел было перевязать ее платком, но, посмотрев на руку, обомлел: ни крови, ни разреза, лишь розовый, в ниточку, шрам. Ну вот, дожили – от недосыпу уже глюки пошли. Нет, это дело надо было срочно исправлять – в ударном порядке. Благо сиденья в экипаже были мягкие, ход плавный, и шевалье не возражал – сам дрых сном праведника без задних ног, крепко уперев оные в стены кареты. Так что устроился Буров на подушках да и отдался в объятия Морфея, успел только рявкнуть кемарившему Бернару:

– Пошел! Куда хочешь! Только не тряси!

Приснилось ему бескрайнее ржаное поле. Русское. Которого он сам тонкий колосок…

Разбудило Бурова чье-то мычание, громкое, напористое, преисполненное экспрессии и обертонов. Мигом вывалившись из сна, он разлепил глаза и сразу захотел опять закрыть их: над ним склонился Бернар и делал какие-то энергичные знаки. Чем-то он напоминал Ивана Сусанина, чудовище с собора Нотр-Дам и тургеневского Герасима, коего потянуло на общение..

– Черт, – Буров сел, потянулся, посмотрел в окно и тут же без зазрения совести стал будить Анри. – Вставайте, шевалье, вставайте, нас ждут великие дела.

Карета стояла в тупичке рядом с домом маркизы де Дюффон, и тот был виден как на ладони: мрачный фасад, черные гардины, массивные, ведущие во внутренний двор ворота. Сейчас ворота были распахнуты, и из них тянулся, грохоча ободьями, внушительный четырехконный экипаж. Солнце играло на металлических частях сбруи, радужно дробилось в хрустальных фонарях, бликовало на лакированных панелях, покрытых вычурными росписями на библейские сюжеты. Кучер был в голубой с золотом ливрее, двое молодцов со шпагами на запятках в широкополых шляпах и черных плащах. Когда все это великолепие катилось мимо, в окне кареты стала видна дама, откинувшаяся на подушки. В профиль она была чем-то похожа на болонку.

– А? Что? Ангард? – шевалье нехотя открыл глаза, однако сориентировался мгновенно и в унисон с Буровым приказал: – Поехали.

Не половой – охотничий инстинкт основной. Какая кухня, такая и музыка…

– Ы-ы-ы! – обрадовался Бернар, взобрался на козлы и направил орловцев вслед за каретой маркизы. Однако не сразу, выждав время и держась с филигранностью профи где-то в тридцати пяти – сорока корпусах позади. Отстать на такой дистанции, так же как и засветиться, очень трудно. Уж не учился ли Бернар с Буровым в одной бурсе?..

А вокруг кипела буйная, не знающая удержу парижская жизнь. Уличные дети с немытыми лицами бежали следом за торговцем сластями, монах с котомкой за плечами темпераментно торговался с дородной молочницей, стерва-покупательница в модном чепце лаялась напропалую со свечных дел мастером, уверяя, что тот пользуется салом мертвецов. В воздухе висели вонь, ругань, смех, крики, шутки, слышались призывные, нараспев, возгласы:

– Вот пирожки, хозяйка, вот сливы, налетай-ка!

– Отведайте паштет, на свете лучше нет!

– А здесь у нас горчица, что для всего годится, для карпа и макрели, чтоб только больше съели!

Скоро они выбрались из лабиринта улиц, и дорога пошла прямо, берегом Сены. Здесь было куда приятнее, чем среди серых стен, однако острее чувствовалось приближение зимы. Октябрь выжелтил платаны и клены, прошелся без жалости по кронам садов, щедро расстелил роскошный разноцветный, но такой недолговечный ковер. Сгорбившиеся ивы смотрели в стылые воды, ветер-хулиган разводил на реке мелкую волну. А главное – тишина: ни крика, ни шума, ни гама, ни брани. Только стук копыт, негромкое поскрипывание сидений да уханье английских рессор.

– А я, кажется, знаю, куда мы направляемся, князь, – шевалье отвел глаза от ландшафтов за окном. – Держу пари, в “Прекрасную молочницу”. – Он посмотрел на мрачного от недосыпа Бурова, лицо которого не выразило интереса, и улыбнулся тонко, интригующе. – Замечательнейшее место. Не знаю, правда, как насчет молока, но девочки там что надо. И кормежка классная. Раньше это была обыкновенная гостиница, дела которой шли так себе, ни шатко, ни валко. А потом вдруг хозяину пришла занимательнейшая мысль – устроить представление в алькове. Собственно, как представление… Игрища любви, на кои можно полюбоваться сквозь особые оконца. Что весь цвет Парижа и делает. А насмотревшись, естественно, спешит повторить увиденное в номерах, ангажируемых здесь же за бешеные деньги. Так что дела в “Прекрасной молочнице” идут неплохо, совсем неплохо. А кстати, вот и она. Я, дорогой князь, оказался прав…

Карета маркизы между тем вкатилась за добротный, огораживающий массивное трехэтажное строение забор и на некоторое время скрылась из вида. Бернар, действуя грамотно, двор гостиницы проигнорировал и остановился в сторонке, у кустов, не привлекая к себе внимания. Молодец, ему бы в наружке работать.

– Так, значит, говорите, здесь прилично кормят? – Буров вышел из кареты, покрутил головой, прогоняя сонливость. – Я готов это проверить.

Сейчас ему было не до высоких материй. Беспокойная ночь, философский камень, откровения колдуньи – все это отступило на задний план. Осталось только всепобеждающее чувство голода. А маркиза эта никуда не денется, похоже, она сюда причалила надолго…

– Ну тогда, князь, нам с вами по пути, – церемонно поклонился шевалье, и они пошли к массивным, ажурного литья, воротам.

До вечера еще было далеко, но во дворе гостиницы стояло уже изрядное количество карет – роскошных, инкрустированных, блистающих золотом и лаком. Форейторы и кучера держались чинно, с важностью, по их ливреям можно было понять:

– Вот прибыл граф Бертран де Лиль.

– Вот пожаловала герцогиня дю Платьер Мари Арман.