Елена Ворон - Подземный-Каменный

Вот и остатки мостка. Вода рябая от капель. Не помедлив, Лих кинулся в ручей, думал миновать в три прыжка. Ноги увязли в глине. Затем попались лежащие под водой скользкие бревна. Лих запутался в них, потерял равновесие – и бухнулся в ледяную воду плашмя. С головой окунулся, хлебнул отвратительной едкой дряни. Нет, показалось; всего лишь вода. Но какая холодная! Он приподнялся, руками опираясь в дно, глотнул воздуха. Руки разъезжались в жидкой глине. Лих попытался встать. Ноги опять заплелись – теперь уже в сучьях каких-то, в затонувшей коряжине. Водяной-Текучий, отпусти!

Руки пронзило нестерпимой болью. Они подломились, Лих ушел лицом в воду. Страшная боль схватила бока, живот, ноги. Пополам разломила голову. Это смерть. Так и отец погиб… Но Лиху надо домой! К матери, к сестрам. Домой – там беда…

Он рванулся, приподнял голову над водой, слабо отфыркиваясь. Темно: зрение погасло. Боль ушла, однако и силы – тоже. Холодно. Тело безнадежно немеет. Водяной-Текучий, на что тебе моя смерть?!

То ли водный владыка усовестился, то ли вступился Лесной-Дарящий – но что-то случилось. Лиха подняло из воды. Он ничего не видел, не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой – однако его упорно тащило вверх, на твердый берег. Вытащило. Он завалился на бок, как деревянный болван – нелепо скрюченный, слепой, едва дышащий. Дышать стало ненужно, и он перестал. Только услышал, как застучал по веткам и земле внезапный град – точно камешки с неба посыпались. Если бы камни, пожалуй, Лих бы очнулся. А коли град – так и незачем жить…

Вдруг стало сладко и горячо, будто сунул в рот ложку с вареньем, которое кипит на плите. Сладкий огонь потек внутрь, разошелся, размягчил окаменевшее тело. Лих задышал, потому что дышать стало легко и естественно. Приоткрыл глаза. Ощутил, как по спине лупят тяжелые градины. Гадость! Он собрался, подтянув под себя руки и ноги, поднялся на четвереньки и вслепую пополз. И полз так, пока не ткнулся головой в дерево. Кое-как развернулся, привалился боком. Замер, впитывая жизненную силу дуба. Благодарю тебя, Лесной-Дарящий.

Хлестал ледяной дождь, сыпали крупные градины, покрывали ошеломленную землю. С Лиха ручьями текла вода, но он был живой и горячий. Согретый. Спасенный. «Домой! – велел кто-то. – Успеешь!» Он поднялся и вновь побежал, хотя в жизни не бегал сквозь дождь с градом. В глазах прояснялось. Лиху даже почудилось, что вдалеке опять мелькнуло белое и блестящее, похожее на стекло.

Град прекратился, с ним и дождь перестал. Туча ушла, и неожиданно открылось солнце – вечернее, низкое, но еще теплое. Оно заискрилось, заиграло на листьях, и даже белая россыпь на зеленой траве показалась не такой уж отвратной штукой.

– Успею, – шептал Лих на бегу, подбадривая сам себя. – Вот увидишь: успею.

Сквозь липы у дома лился золотой закатный свет, когда Лих распахнул калитку.

Перво-наперво: дом цел, постройки тоже. Правда, из будки не выскочил Ясный, не залился радостным лаем; где он? Лих пробежал по дорожке к крыльцу, и лишь тут заметил, что с цветником неладно. Роскошные клумбы, которыми мать занималась больше, чем огородом, были разорены. Прощальный рассеянный свет золотил поломанные стебли, смятые головки, оборванные увядающие плети. Плющ, прежде густо увивавший крыльцо, был безжалостно сдернут, завернувшиеся листья показывали изнанку. Дрожали на земле, словно стыдясь своей беспомощности.

Лих стиснул зубы. Сжал тяжелые кулаки. Поднялся на крыльцо, рванул дверь.

В светлых сенях – на веранде, по-новомодному, – порядок. Здесь не бесчинствовали.

Он ввалился в горницу. Из вечернего сумрака на Лиха уставились две испуганные мордашки с косичками и два белых лица, обрамленных кружевными косынками. Обе сестрицы, мать и бабка Люта молча сидели у пустого стола.

Лих разжал кулаки, расцепил закаменевшие челюсти.

– Что тут у вас?

Из-под стола вылез мохнатый клубок, процокал когтями по половицам. Неуверенно шевельнул хвостом, ткнулся носом в колени – и уплелся обратно под стол.

– Что тут? – повторил Лих севшим голосом, сдерживаясь, чтобы не грохнуть по столу кулаком. Не разнести бы в щепы добрую вещь. – Кто безобразничал?

Семейство молчало. На полу зачесался Ясный, застучал лапой.

Лих зажег масляную лампу – цветного стекла, с завитушками, из самой столицы – и в ее желтом свете вгляделся в лица матери и сестрам. Зареванные, опухшие. Одна бабка Люта не зареванная, а злая.

– Кто приходил? – придушенно вымолвил Лих. На таких-то, зареванных, и не рявкнешь как следует.

– Огневичи, из Малых Смешан, – вполголоса ответила бабка. Странно было слышать от Лютой тихие слова; вообще-то бабка она громогласная.

– Сколько? – Лих уселся на лавку, сложил руки на столе, чтоб были под приглядом. Неладно будет, если взбесятся и натворят бед в доме.

– Толпа, – шмыгнула носом сестрица Румяна, но младшая Карина поправила:

– Четверо.

– И самого меньшого взяли, дубье об них обломать, – добавила бабка. – И сестер привели, хори поганые! – Голос Лютой окреп, ему возвращалась прежняя сила. – Но девки в цветник не пошли, с дороги визжали, б… – Бабка прикусила язык, глянув на внучек.

Румяна приободрилась и зачастила:

– Вот и нагрянули всей толпой. Будем, мол, власть князя укреплять. Через нового владыку, да. Старых, то есть, топтать и отменивать…

– Отменять, – поправила младшая.

– И ну отменять в наших цветах! Рвали, топтали, швыряли. Ясенек, бедный, лаял – надрывался… его пинали! – По круглым щекам Румяны скатились слезинки.

– Два раза пнули. Самый старший и младший, – уточнила Карина.

– Помолчи, умная! – вмешалась мать. – Обе языки придержите!

Она повернулась к сыну, но вдруг отчего-то смутилась, спрятала руки на колени, под вышитый фартук. Лих успел заметить, что руки исцарапаны, на костяшках – ссадины. Неужто мать дралась с дурными мальчишками?!

– А вы что? – спросил он, наливаясь медленной яростью.

– Мы их водой обливали, – сообщила Карина. – Прямо из колодца. Бабушка кнутом стегала и крапивой. Но они не боялись. Хохотали и…

– Помолчи! – оборвала мать и поднялась с лавки. – Пришли и ушли. А цветы новые вырастут. Лишек, обедать будешь?

– Буду. Огневичами. Сейчас пойду и вразумлю поганцев. А после разумными пообедаю.

Сестрицы захихикали, и даже бабка Люта усмехнулась. Однако мать сверкнула глазами, уперла руки в крутые бока:

– Никуда не пойдешь!

– Пойду.

– Ты слыхал, что мать сказала? Не пойдешь!

– Пусть идет, – впервые поддержала внука Лютая бабка.

Если б не пил он сегодня сладкий огонь и не бегал сквозь дождь, то и не понял бы, почему бабка на его стороне. А так смекнул: она думает, что в Малых Смешанах ему наваляют как должно; станет Лих тише да покладистей. Ох, хитрая! А мать испугалась, что сына прибьют.