Елена Ворон - Подземный-Каменный

– Пойду, – сказал он, зная, что лупить мальчишек не будет, а потолкует с их отцом и дедом.

Встал с лавки – высокий, сильный, непривычно гибкий и ловкий.

Песик Ясный тявкнул из-под стола: куда, мол, хозяин, на ночь глядя?

А мать метнулась вон из горницы, загремела чем-то на веранде. Лих ожидал: взяла коромысло, чтобы дать в лоб непокорному, и приготовился отбить удар. Однако едва шагнул через порог, как в лицо шарахнуло водой.

Сестры в горнице завизжали.

– Сказано: дома сидеть! – прикрикнула мать, отставляя пустое ведро.

Лих потряс головой, слизнул воду с губ. Вода в их колодце вкуснющая, но холодная – смерть.

– Мать, зачем ты?…

Она лишь кулаком погрозила – исцарапанным, в ссадинах.

Лих побрел к себе, оставляя мокрый след. Одежда холодила тело, и оно становилось медленным и неуклюжим.

В комнате, не зажигая свет, он плюхнулся на лавку под окном, стянул липкую рубаху. Отстегнул нож с пояса. Руки едва шевелятся. А надо еще разуться и выбраться из мокрых, намертво прилипших штанов. Это уже не по силам. Лих сидел под открытым окном, растерянный, уничтоженный. Снаружи тянуло вечерней прохладой, и его передергивало, от ног вверх ползла ноющая боль.

На что, к хорям, такая жизнь?! Не зря, видно, мать с отцом дали имечко: Лихолет. Не так много лихих лет прожил, а уже тошно. Семью защитить не смог, до обидчиков не добрался, ручей и тот не одолел. Наказание, а не жизнь.

Лих потер слепнущие от холода глаза. Мог бы – заплакал; но на трезвую голову плакать он не умел. Вот коли хватить крепкой браги, перед тем не поев, – тогда что-то в Лихе меняется, и камень, из которого он сделан, превращается в мягкую глину. Тогда поселяется в душе пьяная радость, и умиление, и жалость к себе, и любовь ко всем девкам, что есть их в обоих Смешанах. Так бы и расцеловал каждую, да притиснул в укромном углу. Не обидел бы – обласкал. А коли к девкам нельзя – Марийка обидится! – так хоть всплакнуть можно себе в удовольствие. Слезы наружу и гнать не надо – сами из глаз с охотой катятся… Лих терпеть не мог себя пьяного, потому в рот не брал ни брагу, ни пиво, ни медовуху.

В комнату заглянула сестрица Румяна:

– Лишек, иди обедать. Мамка зовет. А наутро будем цветы поправлять, лады?

Лих промолчал. Занемевшими губами не ответишь по-человечески, незачем и стараться.

– Лишек! – строго окликнула сестрица и, не дождавшись ответа, ушла. – Лих не идет, – доложила она где-то. – Есть не хочет.

И эту-то дурищу бабка Люта кличет умницей, каких свет не видывал. Тьфу.

Цепляясь одной рукой за подоконник, другой – за лавку, Лих повернулся к окну, чтобы глянуть, как там разоренный цветник. В сумерках ничего не различил – словно серые тряпки накиданы на земле. Лих разглядел только забор: ровная светлая полоса. За ним липы стоят, скрывают дома ближайших соседей. И еще одно Лих увидел, смутное и непонятное. Над забором, на темном фоне лип, безмолвно плыло нечто белое, двухголовое. Лих сказал бы: всадник на лошади, да стука копыт совсем не слыхать. Лишь звякнула цепь, как уже было сегодня.

– Эй! – позвал он чуть слышно. Собрался с силами. Громче: – Эй, кто ты?

Белый двухголовец проплыл над забором и исчез.

Наутро стали выяснять: кто раньше света поднялся и прибрался в цветнике? Собрал поломанное, подвязал помятое. Румяна с Кариной и хотели бы похвалиться, но их мать позже всех добудилась. Бабка Люта? У той с вечера в спину вступило, она по клумбам не ползала – не могла. Неужто Лих? Нет: в мокрый цветник он бы до восхода не вылез. Его туда палкой не выгонишь! Ну, не мать же, в самом-то деле. Ей что – забот других нет, кроме как ночью в собственном цветнике тайком шастать? Так и не выяснили.

Лих не стал рассказывать про вчерашнее, чтобы никого зря не пугать. И потихоньку улизнул с огорода, где сестры принялись полоть гряды с зеленью, а Лиха ожидали расплодившиеся улитки. Собирать их – не женское дело, сестрицы от одного вида жирных рогатых тварей визжат. Правда, бабка Люта улиток собирает и давит с удовольствием, но ведь ей в спину вступило, бабка лежит да охает. Поэтому она не видела, как Лих улизнул.

Он двинулся к колдуну. Расспросить надо про каменицу да про стеклянное-белое, цепью звякающее. И заодно посоветоваться, как вообще быть. Нужен, очень нужен Лиху добрый совет.

Его дом стоял на окраине, а дом Мария – еще дальше, за ореховой рощей. Жил колдун на особицу, в дела сельчан без нужды не вмешивался, помогал людям охотно, сам о помощи не просил. Колдун – он и есть колдун, зачем ему человеческая подмога?

Лих шагал по проселку, радуясь ясному небу и теплому солнышку. Вдоль проселка стояли клены, в тени на траве еще лежала роса. Лиху она была не страшна: он надел башмаки. Правда, они сырые после вчерашнего, да это не беда. Главное – дождя нет. Вот он и радовался.

На дорогу выступил белый конь. Чудной: сам ростом не вышел, а грива и хвост – до земли; ноги тонкие, как у жеребенка; глаза большущие, черные и блестят. И сам блестит, будто из стекла сделан. А конского запаха нет, и мухи с оводами над мордой не вьются. Чисто игрушка, большая да бестолковая. Того и гляди, побьется-поломается.

Коняшка остановился, прядая ушами. Лишь тут изумленный Лих заметил, что на спине у коня – всадник. Белый плащ шит серебром – не богато, едва-едва узором сбрызнут. Штаны с камзолом, или как там оно у господ называется, тоже белые; и даже сапоги из тисненой кожи белоснежные, ничуть не замаранные. А вокруг пояса стальная цепь намотана, свободным концом достает до колена.

Как же тонконогое стеклянное чудо еще и наездника держит?

– Приветствую вас, господин Лихолет, – звонко сказал всадник.

Лих решил, что его хотят оскорбить. Затем подумал, что насмехаются. Потом пришло в голову, что это не всадник, а переодетая всадница, и следует быть повежливей. Мало ли, для какой надобности знатная дама парнем прикидывается.

– Здравствуй, гос… – Он чуть не ляпнул: «госпожа», но спохватился: – господин хороший.

Пожалуй, все-таки и впрямь господин.

Молодой. Очень пригожий. На кой хорь такая красота, когда парня за девку можно принять? В тонком, гордом лице – ни кровинки, сквозь кожу на лбу жилки просвечивают. Белые волосы серебряным шнуром прихвачены, чтоб в глаза не лезли. Темные брови точно мастером нарисованы, на верхней губе – светлый пушок пробивающихся усов. А глаза у незнакомца серые, как дождевая туча, и смотрят жестко и холодно. Впрочем, чудной пришелец глядел не на Лиха, а на проселок у него за спиной. Лих обернулся посмотреть, кто там есть. Проселок был пуст, одни клены по сторонам стояли.

– За тобой никто не увязался? – огорошил чужак вопросом.

Простое «за тобой» Лиху пришлось по душе куда больше, чем нелепое «приветствую вас» и «господин Лихолет».