Народные сказки - Саамские сказки

Тут дочка Оадзина — шлеп ему на грудь и улыбается, как родному бате.

Оадзь свое твердит, а старик свое... Он говорит:

— У меня своя жена есть и дочка хорошая, Акканийди зовут, я их кормлю и пою. А как я буду вас еще четверых-то кормить! Вовсе пустое дело ты задумала, Оадзь!

— А нас много, мы поможем. Вот Пенек, мой сынок.

Горелый Пенек шлепнулся старику на правую ногу и обнял ее одной лапкой, а другой играет, забавляется, в глаза заглядывает.

— А вот и Мохнатый Мышок,— говорит Оадзь.

Вслед за Пеньком Мохнатый Мышок прыгнул старику на левую ногу и тоже пучит глаза, в лицо ему заглядывает. Охнул старик, а Оадзь ему на ухо шепчет.

— Возьми меня, старичок, возьми меня замуж, я тебе буду запасной женочкой, а тую женку прочь.

Ну, однако, старик не сдается, спрашивает у Оадзи:

— Куда мне девать-то тебя, с твоими со детками?

А та ему в ответ:

— Старую бабку прочь, запасную на ее место,— и губами пузыри распустила: — Брю.,. брю... брю, бери меня замуж, не то плохо тебе будет.

Рванулся было старик, чтобы убежать от этой запасной женки, да не тут-то было. Она взобралась на шею старику, обняла его крепко-накрепко и сказала:

— Бери меня замуж, старик! Не возьмешь — я тебя заколю... Смотри: вот мои ножницы. Раз уколю — две раны, два уколю — четыре раны, три уколю — будет шесть ран, и ты изойдешь кровью.

Сидит Оадзь верхом на старике, ножницами покалывает, а сама приговаривает:

— Бери меня замуж, бери меня замуж, старую женку прочь, а меня вместо нее. Я ее не боюсь, она меня боится!

— Провалиться бы тебе,— сказал старик.

И покорился он своей запасной старухе. Повернулся и пошел с детенышами Оадзи на правой и на левой ноге, с самой старухой на загривке и с новой дочкой на груди. Оадзь его погоняет да ножницами покалывает, Востроглазка от удовольствия пузыри пускает, а парни в ногах путаются и в глаза заглядывают, умильно улыбаются.

Кое-как доковылял старик до дому.

Завидела старая женушка своего старика в этаком виде и стала ему выговаривать:

— Говорила я тебе: не ходи в Черную Вараку— будет беда. Просила тебя: не дери бересту с тех берез при Луне! Мало тебе леса кругом? Ты, старик, не поверил мне, ты не послушался меня. Вот и привязалась к нам Оадзь!

На другой день старик рассмотрел, кого , он привез на себе к себе в дом; разглядел он свою «запасную женушку» и ее деток.

Паук — не паук и не паучиха, кузнечик — нет, не кузнечик, однако и не жаба, а и не лягушка. Ну, мокрая, скользкая лягва в женском облике.

Что делать? Надо жить и с этой страхолюдой.

Ну и стали жить.

Оадзь и дети ее боялись света. Как только утром появлялось Солнце, они так и никли, так и припадали к земле, так и расползались во все стороны. Они забивались в разные щелки, прижимались к земле и, пресмыкаясь, уползали под камни, прятались за стволы деревьев, забирались под мох, под пеньки, под обломки коры и выглядывали оттуда, пожирая глазами старика и старуху с Акканийди, словно хотели их съесть.

Старик построил для Оадзи отдельную вежу. Все щелки, все дырки и дымник Оадзь велела заделать, чтобы ни единый луч Солнца не падал на нее и на ее детенышей. Огня в ее веже не разводили — там было сыро, темно и душно. Оадзь вползла туда, и не легко было вытаскивать ее на рыбалку.

На рыбную ловлю ездили сам старик и его запасная женка. Ездили они только в сумерки или ночью при Луне.

Не успел старик построить новую вежу, как Оадзь забралась в нее, сетями накрылась, и все четверо легли спать. Старика прогнали, чтоб не мешал, а сами крепко начали спать, даже остров задрожал. Чем ни крепче спали, тем сильнее дрожал остров Акканийди. И так дрожал, что тронулся остров с места и поплыл по озеру. Плыл, плыл и остановился поближе к Черной Вараке, подальше от жительства людей.

Теперь Оадзь не разрешала развешивать мокрые сети для просушки. Она велела бросать их в свою вежу,— там она усаживалась на мокрые сети или забиралась под них, под самый низ. Она любила подремать там днем, а ночью спать со всеми своими детьми вместе, под сетью. И опять они посматривали оттуда так, словно хотели съесть старика, и старушку, и дочку их Акканийди.

Каждый день Оадзь зазывала старика в свою вежу. Тут она усаживала его с собой рядом на мокрые сети. Подсядет к старику потеснее, выбросит изо рта свой длинный язычок, липкий и белый, и облизывает щеки старика. Ласковым голосом говорит ему разные нежности, от этих нежностей у того спина и руки покрывались гусиною кожей, пуще всего на лице, а из усОв и бороды, из бровей медленно выпадали волос за волосом.

Стал старик совсем лысый. Оадзь тому рада — лижет и лижет его затылок и от удовольствия пузыри пускает и свою песню заводит на все лады, на все озеро. «Брю, брю, брю» да «рю-рю-брю-брю»,— так и заливается.

Старик, бедняга, сидит ни жив ни мертв, сам не свой, не знает, куда ему деваться. Тогда Оадзь начинает его утешать ласковыми словами, как она его съест и какие косточки отдаст обсасывать Востроглазке, а уж пятки обязательно даст пососать малышам — Горелому Пеньку и Мохнатому Мышку. У старика сердце замрет, замрет, да и закатится, и остановится. Не может старик дышать, не знай как, едва живой, выберется от Оадзи и уж не идет, а едва-едва ползет к своей старушке, к своей любимой дочке Акканийди.

Тут жена и Акканийди обмывали его и обсушивали, обтирали, обогревали у очага, и он засыпал, как малое дитя.

Вот что бывает, когда муж не слушает мудрой жены.

Плохое житье настало старику, и старухе, и любимой их дочери Акканийди. Оадзь не допускала прежнюю жену ездить за рыбой. Она сама, вместе со стариком, отправлялась на рыбалку.

Старик кое-как управлялся со своим большим хозяйством: и на озеро ездил, и на охоту ходил, и по дому все в порядке держал. Его старушка и Акканийди относили котел варева в вежу Оадзи. Старая старушка угощала Оадзю и детей, а Акканийди поскорее уходила в свою сухую вежу.

Ошиблись они в этом: не надо было Акканийди ходить в вежу Оадзи, не надо было, чтобы Оадзины парни видели Акканийди-девушку.

Однажды Горелый Пенек сказал своей матери:

— Я жениться хочу.

— А женись, сынок, я похвалю за ухватку!

— Как я женюсь? Я твой, я лягвы сын, а девка — невеста Пейвальке.

— А захочешь жениться — так женишься. Однако я взяла своего старика, и у меня есть муж.

Ладно. Раз задумал Горелый Пенек жениться — надо жениться. Выбрал он дождливый денек и попрыгал к веже Акканийди свататься. К двери подобрался и говорит:

— Брю, брю, брю... Акканийди, брю, брю... выйди, выйди, моя мокренькая, мокрица моя серенькая!

Акканийди вышла из вежи, а тут сноп солнечных лучей заиграл, стоит Акканийди в лучах Солнца, красотой сияет, как ягодка морошка, живая кровинка!

Горелому Пеньку на свету неможется. Шкурка сохнет, стягивается, язык усох и сузился, ничего сказать не может; «бю-бю-бю» — вот и весь его разговор. Акканийди улыбнулась, вошла в двери своей вежи и стала невидимой. Горелый Пенек остался ни с чем. Упрыгал он обратно в свою вежу, забился под пенек и оттуда пальчиком своей лягушачьей лапки манит к себе сухую Акканийди.