Сказки народов Сибири

— Карр-карр, что ты тут делаешь, брат мой?

— Кар-кар, человека сторожу, смерти его жду, будет мне пожива.

— Кра-а… А я на болото полечу, там жеребёнок увяз, каррр!

Один ворон на болото полетел, другой на скале остался.

«Нет, не дам жеребёнку пропасть», — решил Чичкан, встал и пошёл к болоту.

А впереди коростель бежит, дорогу указывает.

Тут и ворон со скалы поднялся, крыльями захлопал, закричал:

— Карр, брат мой! Человек умирать не хочет.

— Кррра-а! Брат мой, ко мне поспеши, жеребёнку из трясины не выбраться, он по самые глаза увяз.

Но коростель уже вокруг жеребёнка бегает, хлопочет, охрип даже:

— Чичкан, башинан тарт! Чалынан тарт! Тарт-тарт-тарт! Чичкан, за голову дёргай! За хвост дёргай! Дёрг-дёрг-дёрг!

Ухватил Чичкан жеребёнка за гриву и вытянул!

— Кар-кар! — закричали оба ворона. — Этот конь теперь долго будет жить, Чичкану служить. Карр! — и улетели.

Чичкан погладил мокрую шею жеребёнка своей тёплой рукой и молвил:

— Куда хочешь беги, гнедой!

— Твой путь, Чичкан, отныне моим будет.

— Я иду к истоку семи рек, к подолу семи гор, к пещере, глубиной в семьдесят сажен. Конца пути не вижу.

— Если пошёл — надо идти, если идёшь — надо дойти, а упадёшь на пути, так головой вперёд.

Долго ли, коротко ли шли — никому неведомо. Но вот, однажды, увидели: семь снежных вершин, как семь великанов в белых заячьих шапках, на одном лесистом подоле стоят. Из-под снега вода бежит, на семь тонких, как шёлковые нити, ручьёв разделяется.

Гнедой заржал. И вот из пещеры глубиной в семьдесят сажен вышли мохнатые, как семьдесят туч, семьдесят медведей. У каждого в лапах берестяной поднос с едой, на голове кожаный мешок-ташаур с питьём.

Впереди медленно выступал огромный зверь. Лапы его как толстые колоды, голова как обгорелый пень. На могучую спину десять медведей могли бы лечь. Шерсть у великана спереди светлая, как день, сзади чёрная, как ночь. Все медведи на задних лапах ступали, этот шагал на четырёх. Близко-близко он к Чичкану подошёл, низко-низко свою голову склонил:

— Ты для меня, Чичкан, утреннее солнце, вечерняя луна. Ты моего сына из огня спас. Ешь и пей, что хочешь, проси и требуй, чего пожелаешь, подарок выбирай, какой по сердцу.

— Угощенья вашего отведать не смею, подарка принять не могу. Ер-Боко-каан в белый дворец вас зовёт, там он вас на цепь посадит, вокруг костра бегать заставит, на огне изжарит, — молвил мальчик.

У медведей на густых ресницах слёзы повисли. Побросали они подносы с едой, ташауры с питьём и заревели:

— Разорвём Ер-Боко-каана!

Большой медведь поднял правую переднюю лапу, все медведи разом смолкли.

— Я пойду во дворец, — сказал великан.

Спорить с большим медведем не посмели. Осушили они с горя все ташауры, съели всё угощенье и, утирая лапами слёзы, пошли в свою глубокую пещеру.

— Садись ко мне на спину! — приказал большой медведь Чичкану.

Мальчик вскарабкался по лапе медведя, как по толстому стволу дерева, на спину его лёг, как на широкую кошму.

Быстрее воды побежал медведь, легче ветра помчался жеребёнок.

Так вихрем ворвались в стойбище Ер-Боко-каана.

— Ма-маш! — рявкнул медведь.

Скот в горы убежал, пастухи попрятались в аилы, ременными арканами прикрутили двери к железным скобам, притаились, дышать не смеют. Свирепые псы, дрожа и скуля, в кусты уползли.

А медведь к ханскому шатру бежит.

— Ма! Маш!

Волосы поднялись на голове хана, шапка на пол упала, сердце чуть не треснуло, печень чуть не лопнула.

— Ммааш! Ммааш!

Ер-Боко-каан кинулся под топчан, его верные жёны влезли в сундуки, крышками прикрылись.

А медведь с Чичканом на спине уже здесь!

Посреди ханского шатра, на хорошо утоптанном земляном полу, жарко трещал большой костёр. Над костром на железной цепи висел медный котёл. Когда медведь к постели кинулся, хан выскочил из-под топчана, к костру побежал. Медведь за ним. Семь раз вокруг костра хан обежал, медведь всё ближе, ближе! Тут хан подпрыгнул, за железную цепь ухватился, сам себя на цепь верхом посадил, над костром повис и заплакал:

— О-о, Чичкан, смерть ли моя пришла, добро ли меня ждёт? Спаси меня, сынок, уведи ты этого спереди жёлтого, сзади чёрного зверя…

Спрыгнул Чичкан с медвежьей спины, медведю поклонился.

— Будь счастлив, мальчик, — сказал медведь и ушёл.

Отпустил Ер-Боко-каан цепь, на землю упал, вскочил, шапку надел, усы рукой погладил, другой рукой в бок упёрся и на Чичкана смотрит. Смотрел, смотрел хан, глаза у него выпучились, усы поднялись, как у тигра: «Под худым седлом ходит добрый конь, в худой шубе растёт богатырь непобедимый», — подумал хан. Рука к золотым ножнам потянулась, глаза кровью налились:

— Мне, великому Ер-Боко-каану, и тебе — ничтожному Чичкану, из одной чаши вина не пить, в одном стойбище не жить. Уходи туда, куда на могучем соловом коне не скакал я никогда!

Земли под собой не чуя, выскочил из белого дворца Чичкан, не оглядываясь, побежал к своему маленькому, круглому, как сердце, шалашу.

Гнедой, часто-часто перебирая ногами, постукивая копытцами, ни на шаг не отстал, ни на шаг вперёд не забежал.

В шалаше, у потухшего костра, лежала мёртвая овца.

Громко заплакал Чичкан:

— Ярко горевший костёр угас, одна только овца была у меня, и той уже нет…

Но тут вдруг услышал тонкий жалобный голос, поднял голову и увидел ягнёнка. Крепко поцеловал его Чичкан, осторожно накинул ему на шею мягкий волосяной аркан. Жеребёнку Чичкан надел ременную узду, в последний раз посмотрел на свой круглый, как сердце, шалаш и пошёл искать место для стойбища.

Идут все трое — мальчик, ягнёнок и жеребёнок. Вдруг навстречу им сухой, как осенний лист, старичок Танзаган на маленьком кауром коне:

— Куда путь держишь, Чичкан-богатырь?

— Иду туда, где Ер-Боко-каан не бывал никогда.

— Видать не видал, а слыхать о той земле слыхал. Говорят, там овцы пасутся без хозяина, коровы ходят без пастуха, кони резвятся, не зная узды. Там белый шатёр поставлен тому, кто, других спасая, себя не жалел, кто ни зверю, ни человеку никогда не солгал, кто много работал, да мало спал. Иди, Чичкан, куда ягнёнок пойдёт, остановись там, где ягнёнок встанет.

Сказал — и нет его. Где стоял каурый конь, трава примята, куда ускакал, следа не видно.

И опять все трое шли, ни днём, ни ночью не отдыхая. На восьмую ночь ягнёнок встал — не сдвинешь его, будто в землю врос. У ног Чичкана — ласково ручей с травой разговор ведёт, над головой звёздные костры жарко горят. Мальчик воды из ручья зачерпнул, сам напился, жеребёнка и ягнёнка напоил, под открытым небом спать лёг.

Утром проснулся — сам себя не узнал. Вместо тулупа с девяноста девятью заплатами на нём шуба, крытая красным шёлком, ноги обуты в красные кожаные сапоги, под головой чёрный бобровый мех, на постели постланы серые волчьи шкуры, одеяло из красных лисьих шкур. Белая, как сахар, кошма висит на твёрдых, будто из меди отлитых, лиственных жердях. Тронешь их — они звенят, толкнёшь — будто в землю вросли, не шелохнувшись стоят.