Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

Амазонки обрадовались попаданию и требовали, чтобы она бросила и второй. Она стояла в выверенной, как у плясуньи, позе. Было слишком темно, чтобы разглядеть полет древка, и я смог только заметить, что она готовится бросить его. Я принял копье на щит – бросок оказался отменным; пробив толстую кожу, острие лишь чудом миновало мою руку. Отпрыгнув назад, не отводя от нее глаз, я наступил на древко и вырвал его из щита. А потом шагнул ей навстречу. Ипполита уже встречала меня.

Стало уже совсем темно, видны были только силуэты. Что ж, неплохо. Я рискнул на поединок на дротиках в сумерках, чтобы воспользоваться предоставляемыми тьмой преимуществами. Я не хотел, чтобы она заметила, к чему я стремлюсь. Борьба родилась в Египте, ей учили на Крите. Я сам принес ее на остров Пелоп, а потом в Аттику. Но в Фессалии об этом лишь поговаривали, а во Фракии едва слыхали. А здесь был Понт. Она считала, что я не могу взять ее живой, и это подсказало мне все необходимое.

Она кружила, спокойная и гибкая, как пантера. Из-под изогнутого полумесяцем щита высовывался кривой клинок, рассекаемый им воздух свистел, словно шелк. С подобным оружием мне приходилось иметь дело нечасто, и оно мне не нравилось. Попади под эллинский длинный меч, и ты готов, но это оружие казалось способным в любой момент отхватить твою кисть. И руки мои, и клинок были длиннее; если бы я хотел убить ее, особых усилий и не потребовалось бы. Я подумал: «А все-таки хорошо, что такими вещами не приходится заниматься каждый день», – и невольно расхохотался.

Она рассмеялась в ответ, и ее белые зубы блеснули в сумраке. Ипполита была воительницей, и пламя битвы уже зажигалось в ее глазах. Мой смех она приняла за пренебрежение; он освободил ее от тревожных мыслей, навеянных речами о любви. Теперь она станет сопротивляться крепче. И все же, нападая и защищаясь, мы словно ощущали мысли друг друга – как плясуны, которые часто выходят в круг вместе, или любовники, способные объясниться прикосновением пальцев.

«Конечно, – подумал я. – Она уже должна была ощутить это».

Но ее с детства посвятили богине и скрывали от мужчин. Откуда ей знать. Ощутив в своей крови нечто странное, буйство, которому она не могла найти имени, она могла принять его за зов славы. Сейчас, в невинности своей, она могла сразить меня, а после увять, не понимая причин своего горя.

Чаще я просто отбивал ее удары мечом или щитом, но время от времени и сам делал выпад, чтобы обмануть ее, дожидаясь удобного момента. Она ощущала, что я задумал какую-то хитрость, это было заметно. Прежде чем приступить к исполнению своего плана, мне нужно было избавить ее от меча. Она понимала это и стремилась не выпустить его из руки.

«Ну что ж! – сказал я себе. – Или ты думал, что добудешь ее, не потратив усилий?»

Торопливо отпрыгнув назад, я отбросил щит, постаравшись сделать вид, что у меня лопнул ремень. Этому помогла темнота. Она не могла и представить себе, что подобное случится сейчас, а потому попалась. Я предпринял самый естественный поступок для потерявшего щит бойца: бросился на нее в отчаянном выпаде. Естественно, промахнулся, и она оказалась совсем рядом. Теперь следовало спешить: она уже заносила меч для удара. Я выронил свой клинок, ухватил ее за руку, развернул и бросил через плечо. Она была настолько потрясена, оказавшись в воздухе, что я успел снять ее пальцы с рукояти меча. Теперь было уже поздно смягчать бросок – она взлетела, как случается после идеального захвата, и ударилась оземь чисто и крепко – так, что лишилась дыхания. Я немедленно придавил ее к горной траве.

Ее рука еще оставалась под щитом. Навалившись на нее, я прижал к земле другую. Она лежала ошеломленная, обратившись лицом к небу, и все вокруг стихло. Голова моя еще шла кругом после поединка – и оттого, что она вдруг оказалась совсем рядом; пахнущие горными ароматами светлые волосы оказались возле моего рта, а рука моя ощущала под расшитой кожей нежные груди.

Бдительный воин в моей голове напомнил, что она быстра, словно кончик кнута, и еще не сдалась. И, припав к ее уху губами, я шепнул:

– Ипполита.

Голова ее повернулась ко мне, и в глазах я увидел ужас пойманного оленя. Я не посмел выпустить ее и принялся говорить. Не помню, что я сказал ей тогда. Да это и не важно – я говорил по-гречески. Я только хотел, чтобы, придя в себя, она поняла, что имеет дело не с врагом. Когда она начала оглядываться, я молвил уже на понятном ей языке:

– Схватка окончена, Ипполита, и ты не мертва. Сдержишь ли ты свое слово?

Стало уже темно. Но я заметил, что она обратила глаза свои к небу, словно прося у него совета. Но небо молчало; облако, перевалившее через скалистый гребень, закрыло от нас серпик новой луны. Воины переговаривались; быстрый шепот амазонок сменился долгим молчанием. Вдруг она попыталась подняться – не в гневе, но словно стремясь очнуться от сна. Придавив ее к земле, я спросил:

– Ну?

Она отвечала почти неслышно:

– Да будет так.

Я выпустил ее, поднялся и протянул руку, чтобы помочь ей встать на ноги, одновременно избавив ее от щита. Но, выпрямившись, она пошатнулась – и я подхватил ее рукой под колени, голова легла на мое плечо. Она не противилась, и я унес ее с поля боя, ощущая руками, что она была словно создана для их прикосновения. Судьба вела ее домой.

Мне дали коня, чтобы усадить ее и отвезти вниз с горы. Я вел его в поводу и слышал, как позади на Девичьем утесе раздаются стенания, плачут флейты, глухо гремят барабаны. Это был плач по павшему, ушедшему царю. Я поглядел на ее лицо, но она смотрела прямо перед собой, и остановившиеся глаза пытались разглядеть ночную тьму.

Мы вернулись к деревушке, которую миновали на пути вверх, и обнаружили, что она опустела. При звуках битвы все люди бежали в какое-то горное укрытие. Здесь мы и заночевали, чтобы не сломать шеи на горной тропе. Я велел людям взять не больше, чем нужно было для еды; мы не разбойники с Истма, грабившие бедняков. Но даже в доме местного старейшины была только одна комната и одно ложе. Усадив Ипполиту, я зажег лампу. Она казалась смертельно усталой, под глазами чернели тени; что удивляться – после купания, охоты и поединка.

Я принес ей на ужин то, что сумел отыскать: немного терпкого вина, сыр и ячменный хлеб с медом. Она поглядела на пищу, словно необъезженный жеребенок на кусок соли, который протягивают ему, держа уздечку в другой руке. Но я стоял смирно, как и положено в загоне, и она наконец взяла еду, поблагодарив меня кивком. После того как мы оставили святилище, она еще не открыла рта.

Поела она чуть-чуть, но вино выпила. Я тем временем заглянул в хижину слуги и отыскал там солому и занес ее внутрь. Я не хотел, чтобы люди мои это видели: они бы сочли, что меня околдовали, или пустились в насмешки. Бросив солому у двери, я оглянулся и ощутил на себе ее внимательный взгляд. Мне удалось поймать ее мысли, как в битве. Она сейчас была способна расстаться с жизнью, но не потерпеть бесчестья, а способ найдется. И все же я видел, что она судит меня по правде, а не из страха, пытаясь узреть во мне и добро и зло. В этой беловолосой деве воистину жило царское достоинство.