Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

Мальчишка пододвинулся к брату, не забыв, однако, что прислоняться к нему нельзя: я мог бы усмотреть в этом слабость.

– Зачем такая спешка? – Все вокруг словно поддались действию каких-то чар, я не видел в их поступках никакого смысла. – Вчера у тебя не было там никаких дел, вестей из Трезена мы тоже не получали. Я бы сказал, что ты можешь чуточку подождать и вернуться домой подобающим образом, когда брат отдохнет.

– Отец, мне нужно ехать. – Он поглядел на меня тем же измученным взором, что и на Скале. – Я должен… Мне было предзнаменование.

Я подумал о его ночном бдении на Скале – как в птичьем гнезде. И ощутил прикосновение тьмы. Оно не понравилось мне, и я спросил:

– От богини?

Стиснув зубы, он медлил с ответом, между бровей залегла глубокая морщина. А потом кивнул.

После дневных трудов, лазания по скалам и всей этой суеты я ощущал смертельную усталость.

– Ну хорошо, – ответил я. – На мой взгляд, это не хуже, чем душить мальчика дымом. И кто из вас собирается сообщить об этом намерении его матери?

Оба глядели на меня как пара глухонемых дурачков.

– Насколько я могу судить, никто. Значит, обязанность эта ложится на меня.

Я отправился к ней немедленно – чтобы поскорее закончить. Федра все еще лежала в постели, врач напоил ее маковым сиропом, но она не спала и сонными глазами смотрела на дверь. Я начал с новости, которой хотел порадовать ее, сообщив, что Ипполит уезжает, а потом упомянул о мальчике. Я видел, как Федра напряглась и стиснула кулаки; но она смолчала, и, договорив, я поспешил уйти.

Сыновья мои отплыли на следующее утро. Шел дождь, и я услал Акаманта под навес.

Ипполит попрощался со мной на корме. Черный плащ укрывал его от дождя, светлые влажные волосы под ветром прилипли к щеке. Иногда на охоте так ложились пряди у его матери. Чистая, словно тень листика на воде, она ничего не держала от меня в тайне. С ней я всегда знал, что и как произошло.

Наконец он поглядел на меня, словно бы желая что-то сказать. Этот спешный отъезд смущал меня… Я ничем не задел Ипполита, почему же он что-то скрывает от меня? Мне казалось, что в глазах его угадывается какое-то напряжение; впрочем, Ипполит никогда не обнаруживал склонности к словам. Кормчий крикнул:

– Отваливай! – И гребцы напрягли мокрые спины.

Я не стал провожать их взглядом до открытой воды.

Осень пришла в Афины. Дел у меня было меньше, чем в прошлые годы, потому что я просидел дома все лето. Комнаты казались пустыми… Я входил в какую-нибудь из палат со словами, не предназначенными для слуха челяди, но заставал там одних только слуг. Аминтор погиб, улаживая чьи-то семейные дрязги, не стоившие его меча. Я научился следовать лишь собственному совету задолго до этих последних недель.

Корабль из Трезена доставил мне весточку от Ипполита. Он сообщал, что Акаманту теперь много лучше, а в святилище он проводит только одну ночь из трех – спит там и принимает лекарство. «И прости меня за поспешный отъезд, отец. Я поступил так не по собственному желанию. Никто из мужей не способен научить меня тому, что я узнавал от тебя. И я был счастлив».

Письмо было написано на вощеных табличках и, судя по всему, стоило ему долгих раздумий. Я убрал послание в сундучок – к вещам матери.

В доме настала тишина, и можно было рассчитывать на покой. Но едва расставшись со своим сыном, Федра принялась ныть: сперва она говорила, что у Акаманта начнется припадок и он умрет; потом, когда пришли хорошие новости, она завела речь о том, что он забудет о ней. Хворь не оставляла ее, и лекари не могли отыскать ей причины, кроме беспокойства о сыне. Я попытался уговорить ее; неужели материнская любовь может требовать, чтобы мальчик вернулся домой неисцеленным? Эти припадки могли стоить ему и жизни и царства; по правде говоря, они вообще были недопустимы. Я опасался бури, однако она ответила кротко:

– Ты прав, Тесей. Однако я не знаю покоя ни ночью ни днем; все боюсь, что он может попасть в беду и бог специально посылает мне знамение. Позволь мне только одно: разреши поехать в Трезен и погостить у твоей матери. Я тоже хочу обратиться к лекарям Эпидавра. Отпусти меня, я прошу немногого.

– Нет, разница велика, – отвечал я. – Крит твоя земля, но поездка в Трезен заставит людей решить, что тебя сослали. Лучше обойтись без лишних разговоров.

Начались ветры, и плыть на Крит было уже поздно. Я оглядел комнату, полную развешанной или разбросанной – если не подошла ей – одежды, драгоценностей, кувшинчиков, фиалов, горшочков с лекарствами и зеркал. Ощутил полную ароматов духоту женской половины и вспомнил, какой она была раньше: раздвинутые занавеси, открывающие дорогу лучам солнца, чистое полированное дерево, пахнущее темным воском и лимонником, лук и шелковая шапочка на непомятой постели, лира возле окна и крошки для птиц, рассыпанные на подоконнике.

Теперь эта комната казалась мне изгаженной, опошленной и ненавистной. Я хотел одного – уйти в море, но время походов уже миновало. Потому я ответил:

– Очень хорошо. Давай посетим Трезен и проверим, как там мальчик. Тогда никто не сумеет одурачить нас.

Она вновь повторила, что может поехать и одна, сказала, что никому не будет обузой.

– Безусловно, – ответил я. – Если не будешь ссориться с Ипполитом. Теперь он хозяин там во всем, кроме имени, и ты станешь его гостьей. Со всеми жалобами ты будешь обращаться ко мне.

Чтобы известить о нашем приезде, я отправил гонца через Истм – однако дороги испортились, он свалился в овраг, потом его выхаживали невежественные селяне, а посему посланник наш добрался до Трезена, уже когда мы сами пустились в путь.

После болезни Акаманта афинские жрецы прочли знамения и сказали, что виной всему проклятие паллантидов, павших уже столько лет назад в войне с отцом. На мой взгляд, они просто ревновали к Эпидавру. Но чтобы успокоить народ и умилостивить эриний, если они успели прогневаться, я известил всех, что увожу свой кровный грех из Афин и вернусь назад очищенным.

Началось осеннее путешествие, медленное и скучное. Скользкую дорогу то и дело перекрывали осыпи, сошедшие со склонов. Кожаные занавеси женских носилок не могли спрятать Федру от докучливого дождя. Тело мое коченело, я опасался, что Федра не переживет дороги через Истм. Однако она держалась бодро, ела хорошо, а выглядела еще лучше, хотя все служанки ее простудились.

Мы свернули с прибрежной дороги, чтобы остановиться в Эпидавре. Замкнутая холмами долина подобно блюду собирала моросящий дождь. Слуга в доме для гостей растирал меня полотенцем; пахло сосновой смолой, и я разглядывал уходящую к зеленой бухте извивающуюся равнину, разукрашенную красками осени. Двери в домах, предназначенных для больных, были закрыты, по соломе текло, на деревянных стенах проступали влажные пятна. Желтые березы вместе с каплями стряхивали листья в ручей, гремевший камнями ниже открытых затворов. Травы клонили спелые колоски к лужам. Печальное зрелище, скажете вы. И все же оно приносило покой, душа с облегчением ощущала, что следует миропорядку вместе с богами и временами года. Мне хотелось отослать всех, сесть на пороге одной из хижин под соломенной крышей и смотреть, как пролетают короткие ливни, слушать ручей и неспешно ждать, пока позднее солнце проберется сквозь чащу ветвей к горизонту. Я хотел вдыхать влажный запах вечерней земли, слышать пересвист черных дроздов, смотреть, как бегает по траве трясогузка.