Мэри Рено - Тесей. Царь должен умереть. Бык из моря (сборник)

Я взял ее холодную руку и склонился с приветственным поцелуем – чтобы видели люди. Но губы наши не соприкоснулись: я не хотел добавлять оскорбление к крови, и без того разделившей нас. Рот мой коснулся пряди волос на ее лбу, она произнесла готовую приветственную фразу, и мы бок о бок вошли во дворец.

Вступив рядом с ней в чертог, я сказал:

– Нам надо поговорить. Давай подымемся наверх, где никто не помешает нам. – Она поглядела на меня, и я добавил: – Не бойся, я знаю, как надлежит поступать.

В опочивальне было сумрачно, лишь лучик заходящего солнца падал на одну из стен. На высоких пяльцах какая-то вышивка – смесь белого с пурпуром. Украшенная золотом лира возле окна. Возле стены просторное ложе, укрытое мехом циветты и пурпуром.

– Госпожа, – начал я, – ты знаешь, я убил твоего брата. Но знаешь ли ты причину?

Она отвечала голосом далеким, как морской берег:

– Кто после смерти Ксанфа сумеет уличить тебя во лжи?

– А какая кара, – продолжил я, – полагается убившему царя прежде срока? – Закушенная губа ее побелела. – Но я убил его в поединке, а тело доставил сюда для подобающих похорон, потому что не хотел бесчестить твою родню. Люди его не считают меня неправым. Как ты видишь, они позволили мне привести их домой.

Она отвечала:

– Тогда кто же я? Пленница, взятая твоим копьем? – Груди с вызолоченными кончиками затрепетали, выдавая волнение. И все же слова эти лишь напоминали мне о Филоне, взятой пиратом и вором; прежде ей приходилось делить ложе с людьми, которых трудно было поставить выше животных, и о нежности она знала лишь то, чему я ее научил сегодня. От сна меня пробудили слезы девушки, она просила никому не продавать ее и не дарить.

– Все остается как прежде, госпожа, – отвечал я. – Ты здесь царица.

– Но ты теперь – царь? Так, эллин?

Я подумал, что женщине, оплакивающей родственника, подобало бы вести себя сдержаннее и избегать резкости, но не мне было говорить ей об этом. Пятно солнечного света на стене заалело; белая птица в своей плетеной клетке нахохлилась перед сном, чтобы было теплее.

– Настанет время поговорить и об этом, – отвечал я. – А сейчас на руках моих кровь, от которой ты не можешь меня очистить, да и не подобает мне просить об этом тебя. Сняв вину с себя, я вернусь и выплачу дань за кровь детям Ксанфа.

В сгущающихся сумерках она поглядела на меня и спросила:

– Вернешься? Откуда же?

– Из Афин, – отвечал я, едва веря тому, что могу наконец произнести это слово. – Люди говорят, что на Акрополе есть храм Матери и святилище Аполлона у священного источника. Там меня очистят от пролитой крови сразу небесные и подземные боги. Я попрошу об этом царя.

Запястье ее обвивал браслет – золотые кольца змеи. Поправив украшения, она сказала:

– Теперь Афины! Разве мало тебе Мегары? Теперь ты решил еще завести сердечную дружбу с Эрехтеем. [66]Ничего себе дом для очищения! Лучше прихвати воду с собою.

Я ожидал от нее другого гнева. Можно было подумать, что я просто обидел ее каким-то пустяком, а не убил родственника.

– Или ты не знаешь, – продолжала она, – что его дед взял Элевсин, убил раньше срока царя и изнасиловал царицу? С той поры на эрехтидах лежит проклятие Матери. Зачем, по-твоему, Эгей воздвиг ей святилище на Акрополе и присылает сюда за жрицей? Пройдет много времени, прежде чем ему удастся смыть проклятие. И ты хочешь, чтобы этот человек очистил тебя? Не торопись, дай лучше своим юношам, которые так тебя превозносят, услышать, куда ты поведешь их!

– Проситель не берет с собой воинов. Я отправлюсь в Афины один.

Царица вновь прикоснулась к браслету. Она казалась мне женщиной, не знающей, что предпочесть.

«Она сердится на мое решение, – подумал я. – И в то же время хочет, чтобы я ушел».

Она сказала:

– Я ничего не знаю о твоем Аполлоне. Когда ты уедешь?

– Когда вернется с ответом мой гонец. Послезавтра, а может, и завтра.

– Завтра! – вскричала она. – Ты вернулся с закатом, и солнце еще не село.

Я ответил:

– Скорее уеду – быстрее вернусь.

Царица подошла к окну, затем вернулась ко мне. Ощутив запах ее волос, я вспомнил, что такое желать эту женщину. Потом она повернулась ко мне – словно кошка, обнажившая острые зубы и розовый язык.

– Ты смелый юноша, эллин, раз не боишься отдать себя в руки Эгея, показав сперва, какого он имеет в тебе соседа. За свою скалу и горстку возделанных полей у ее подножия он бился как волк, защищающий свое логово; даже отощал в войне с собственной родней. Неужели ты доверишься мужу, которого никогда не видал?

– Да, – отвечал я. – Почему бы и нет? Ведь просящий – священен.

На стене погасло последнее ржавое пятно заката, холмы укрыла серая мгла, лишь острая вершина самой высокой горы еще алела девичьим соском. Белая птица спрятала голову в мягкие, как шерсть, перья. Пока я глядел в сторону Афин и ночь опускалась на далекий город, неслышно вошла одна из дворцовых служанок и откинула полог с просторного ложа.

Я вознегодовал при виде столь неподобающего легкомыслия, но не мне было возражать. Я повернулся к царице. Она посмотрела на меня взглядом, в котором мне не удалось ничего прочитать, и сказала служанке:

– Можешь идти.

Когда девушка уже уходила, я ее задержал:

– Постели мне в восточной комнате. Я буду спать там, пока не очищусь от крови. – Глаза девушки распахнулись, словно бы я сказал нечто неслыханное; она прикрыла ладонью рот и бросилась прочь из комнаты.

– Что за нахальная дура, – заявил я. – Тебе лучше продать ее.

Никогда не пойму этот береговой народ. Я не хотел оскорбить ее дом и говорил вполне вежливо. А потому удивился ее внезапному гневу. Царица стиснула кулаки и, оскалившись, бросила:

– Тогда ступай! Убирайся к своему Эгею Проклятому! Вы стоите один другого. – Она расхохоталась, но умом я уже был в Афинах. – Ступай, ступай к нему, юнец, желающий вознестись над собственной судьбой. Но когда наступит час расплаты, вспомни, что ты сам выбирал свою участь.

– Пусть меня рассудит всевидящий Зевс, – ответил я и вышел.

На следующий день я попросил принести перо и египетский папирус. Прошел год или два с тех пор, как мне доводилось писать, поэтому я опробовал свою руку на воске – чтобы проверить, как она помнит буквы. В моем письме не было особых секретов, однако я хотел, чтобы первые слова, полученные от меня отцом, были написаны мною, а не писцом. Привычка не оставила меня, я каллиграфически выводил буквы – как тому учил меня розгой учитель. Я подписал письмо именем Керкион, запечатал царским перстнем, а потом сел, слушая, как затихает вдали на афинской дороге топот копыт.

Езды было всего два часа, и я весь день ожидал возвращения гонца. Конечно, у отца не было причин торопиться с ответом, и все же, по молодости, сердце мое терзало нетерпение, и не было такой причины для задержки, что не успела бы прийти мне в голову. Но посланец вернулся только после полудня следующего дня.