Луиза Мюльбах - Трагедия королевы

– Государыня, я пришел жаловаться!

– На меня, конечно? – с гордой улыбкой сказала королева.

– Я пришел жаловаться и отстаивать свои права, – продолжал герцог. – Его величество король милостиво назначил меня генерал-интендантом всех королевских театров и поручил мне надзор за ними.

– Меня это нисколько не касается, – прервала королева, – это ваше дело.

– Но, ваше величество, есть один театр, который ускользает из моего ведения, и я вынужден настоятельно просить, чтобы этот королевский театр был также вверен мне и находился под моей ответственностью.

– Не понимаю, о каком новом театре вы говорите? – холодно сказала королева.

– Я говорю о Трианоне, о новом театре вашего величества! В нем есть постоянная сцена, как во всех театрах, в нем дают комедии и водевили; как главный смотритель за всеми королевскими театрами, я обязан смотреть и за этим театром.

– Вы забываете одно, герцог, что Трианон мой и этот театр мой. Здесь я – хозяйка: его величество подарил мне этот клочок земли, чтобы здесь королева Франции могла пользоваться полной свободой. В Трианоне властвую я одна.

– Ваше величество, – упрямо возразил герцог, – мы все обязаны повиноваться королю, даже там, где королева не делает этого; поэтому и в Трианоне я остаюсь всеподданнейшим слугой его величества и исполнителем его законов.

– Вы можете никогда не появляться в Трианоне! – с гневом воскликнула Мария-Антуанетта. – Таким образом, ваша чересчур чувствительная совесть не будет мучить вас. Даю вам позволение никогда больше не посещать Трианона!

– Но так как здесь ставят пьесы…

– Герцог, здесь ставлю их я, королева, и играю вместе с принцами королевского дома, и там, где мы играем, вам не приходится простирать свой надзор. Я здесь – хозяйка, и мои развлечения и удовольствия не подлежат ничьему надзору.

– Ваше величество, – холодно возразил герцог, – есть некто, кто наблюдает за вашими развлечениями и кто будет на моей стороне: это общественное мнение.

Он поклонился и, не дожидаясь, чтобы королева отпустила его, направился обратно к террасе замка.

– Наглец, – прошептала королева, глядя ему вслед с бледным лицом и горящими глазами.

– Он честолюбец, – сказал Безанваль, – он рискует своим положением и даже жизнью, чтобы только попасть в кружок вашего величества.

– Нет! – с жаром возразила королева. – До меня лично ему нет никакого дела! Это тетки его величества настроили его против меня, чтобы вредить и оскорблять меня. Но оставим это! Оглянитесь, герцог! Разве здесь не хорошо, разве я не могу немножечко гордиться этим своим созданием? Это – мой любимый английский сад.

Сад был действительно созданием самой королевы и представлял удивительный контраст со строгими подстриженными изгородями, прямыми аллеями, симметрично расположенными цветочными клумбами и тщательно обнесенными каменными стенками, прудами и ручейками, какие встречались в Версале и в прочей части Трианона. В английском саду не было ничего искусственного: здесь царила природа.

Лицо королевы снова прояснилось, ее глаза засияли обычным огнем.

– Ведь здесь хорошо, не правда ли? – повторила она.

– Хорошо везде, где находится ваше величество, – сказал барон почти нежным тоном.

Королева не обратила на это внимания. Могла ли она заподозрить этого сорокапятилетнего человека с седеющими волосами, которого ради этого и выбрала своим кавалером?

– Ах, – сказала она с очаровательной улыбкой, прислушиваясь к пению птички, – мне кажется, что сама природа приветствует меня, а мне часто чрезвычайно необходимо слышать ласковые, приветственные голоса. Сегодня я пережила уже так много горького, барон, что песенка этой птички явилась как бы бальзамом для моего сердца.

– Ваше величество были в Париже? – нерешительно спросил Безанваль, бросив на огорченное лицо королевы испытующий взгляд своих умных черных глаз.

– Да, – снова просветлев, сказала Мария-Антуанетта, – и добрые парижане приветствовали супругу своего короля и мать «детей Франции» с огромным энтузиазмом.

– Нет, ваше величество, – вспыхнув, возразил герцог, – они приветствовали с диким энтузиазмом прекраснейшую женщину, обожаемую королеву, мать всех страждущих.

– Но и в эту радостную мелодию замешался диссонанс, – задумчиво сказала королева. – Поверьте, Безанваль, не все идет так, как следует; есть что-то такое в воздухе, что наполняет мое сердце тревогой и страхом. Я чувствую, словно над моей головой занесен дамоклов меч и мои руки слишком слабы, чтобы удержать его.

– Горе государственным изменникам, горе преступникам, осмеливающимся поднять меч на королеву! – с жаром воскликнул Безанваль.

– Горе им, но горе и мне, – с кроткой печалью сказала Мария-Антуанетта. – Сегодня у меня было бурное объяснение с принцессой Аделаидой; она явилась герольдом, возвещающим мне начало боевого турнира.

– Она опять осмелилась делать упреки вашему величеству? Но откуда берут эти люди свои отравленные стрелы, чтобы уязвлять благороднейшее и прекраснейшее в мире сердце?

– Они берут их из своей зависти, из ненависти к австрийскому дому, из ревности к королю. Они делают из мухи слона, из крошечного камешка – скалу. Ах, друг мой, сегодня я так много выстрадала! – со слезами добавила королева. – Конечно, я не могу жаловаться королю, потому что не хочу быть причиной его разлада с семьей; но вы – друг мне, и я верю в вашу искреннюю дружбу и в благородство ваших мыслей. Итак, скажите мне вы, так хорошо знающий свет, такой опытный, – разве я поступаю дурно, живя так, как я живу? Разве тетки короля правы, вменяя мне в преступление то, что я также хочу иметь радости в жизни, разве прав граф Прованский, считая преступлением то, что я даю советы королю? Разве я осуждена стоять пред лицом народа и всего двора, как какая-то ненужная статуя? Неужели королева не имеет права чувствовать, любить, ненавидеть, как всякое живое существо? Отвечайте, Безанваль! Говорите, как подобает честному, прямодушному человеку, и помните, что Бог слышит вас!

– Пусть Он слышит меня! – торжественно произнес барон. – Для меня нет ничего важнее, как чтобы ваше величество слышали меня. Нет, принцессы не правы: они смотрят на все глазами василиска, они завидуют и видят все в неправильном освещении. При дворе своего родителя они видели порок, облеченный в покровы добродетели, бесстыдство, наряженное в одежду невинности; поэтому они не верят в добродетель. Граф Прованский также не прав, ставя в упрек вашему величеству любовь короля, обожающего свою супругу, подобно простому смертному, и слушающему ее советы. Ваши политические мнения расходятся с его мнениями, да и расположение короля к его супруге отодвинуло его родственников на задний план. Между тем они – французские принцы, а ваше величество – австриячка и друг герцога Шуазеля, – вот и все ваши преступления. Ваше величество, вы не выиграли бы в глазах врагов даже и тогда, если бы жили так, как требуют столетия запыленные книги придворного этикета; поэтому было бы безумием уступить и осудить себя на одиночество и скуку. Вашему величеству ставят в вину уничтожение парадных собраний, видя в этом причину падения народного почитания королевской власти! Но ведь смешно думать, что почитание народа зависит от числа скучнейших часов, проведенных королевской семьей среди скучных, замороженных этикетом придворных! Нет, государыня, не слушайте шипения змей и мужественно продолжайте свой путь: это путь невинности, простодушия и любви.