У Чэнъэнь - Сунь Укун – царь обезьян

– О наставник! Как мог ты обречь человека на верную гибель? Как после этого ты предстанешь перед Буддой и будешь просить у него священные книги?

Услышав это, Танский монах придержал коня и обратился к Великому Мудрецу.

– Сунь Укун! – промолвил он. – Вернись и освободи деву от веревок. Слышишь, как она взывает о помощи?

– Не слышу! – ответил Сунь Укун. – А ты, Чжу Бацзе, слышишь? – спросил Сунь Укун.

– У меня, должно быть, уши заложило, – ответил тот, – ничего не слышу.

– Ну а ты, Шасэн? – снова спросил Сунь Укун.

– Нет, не слышу, – отвечал Шасэн.

– Да она упрекает меня, – сказал Танский монах, – и совершенно справедливо. Говорит, как смогу я предстать перед Буддой и просить у него священные книги после того, как оставил ее погибать в лесу. Знаешь поговорку: «Спасти человеческую душу лучше, чем выстроить семиярусную пагоду»? Живо ступай освободи ее!

– Наставник! – промолвил, смеясь, Сунь Укун. – Раз тебе так приспичило совершить доброе деяние, то ничего не поделаешь, снадобья от этого нет никакого! Но ты вспомни, сколько гор тебе пришлось перейти за то время, что ты покинул восточные земли! Сколько злых дьяволов-оборотней попадалось в этих горах! Они хватали тебя, тащили в свои пещеры, а мне, старому Сунь Укуну, то и дело приходилось пускать в ход свой посох, убивать всяких бесов, чтобы выручать тебя из беды.

Но Танский монах стоял на своем. Тогда Сунь Укун обратился к нему с такими словами:

– Если хочешь, спасай эту ведьму сам, а я не буду! Нет у меня на это сил!

Услышав столь дерзкие слова, Танский монах вместе с Чжу Бацзе вернулся в лес и освободил деву. Дева потянулась, оправила на себе одежды и пошла за Танским монахом, радостная и довольная. Сунь Укун, увидев их, зло рассмеялся.

– Ты почему смеешься, гнусная обезьяна? – спросил Танский монах.

– А вот почему, – отвечал Сунь Укун и прочел такое четверостишие:

Танский монах окончательно обозлился, а Сунь Укун продолжал:

– Если мы, монахи, пойдем вместе с этой красоткой, нас могут схватить, сдать властям и обвинить в прелюбодеянии; или начнут допытываться, не похитили ли мы ее, чтобы получить выкуп. А за это с тебя, наставник, спросят да еще изобьют до смерти; Чжу Бацзе отправят на каторгу, Шасэна – в ссылку, да и мне не поздоровится.

– Хватит врать! – прикрикнул на него Танский монах. – Спасал деву я один, с меня и спросят.

– Да не спас ты ее, а сгубил. Так померла бы она в лесу от голода, и душа ее благополучно переселилась бы в царство Теней, – сказал Сунь Укун. – А теперь что с ней будет? Разве сможет она поспевать за нами своими крохотными ножками? А если отстанет, ее растерзают тигры, барсы или злые волки. Так ты станешь невольным виновником ее гибели.

Танский монах задумался.

– Пожалуй, ты прав! – промолвил он. – Как же нам быть?

– Возьми ее в охапку, и пусть она едет с тобой вместе верхом, – смеясь, предложил Сунь Укун.

– Да разве к лицу монаху вдвоем с девицей ехать верхом на лошади?! – вскричал Сюаньцзан. – Я велю Чжу Бацзе нести ее!

– Ну, дурень, – захихикал Сунь Укун, – повезло тебе. Морда у тебя длинная, запрокинь ее назад да и веди любовные разговоры. Очень даже удобно!

Чжу Бацзе, не стерпев таких насмешек, стал бить себя кулаками в грудь и топать ногами от ярости.

– Вот наказание! – крикнул он. – Ты лучше избей меня, наставник, только не заставляй ее нести. Ведь после Сунь Укун всю жизнь будет порочить мое доброе имя.

– Ладно, не ссорьтесь, – промолвил Танский монах. – Давайте все вместе спустимся с горы и там, может быть, найдем какой-нибудь монастырь, скит или селение, где и оставим ее на попечение добрых людей.

Они прошли двадцать, а то и все тридцать ли. Уже начало смеркаться. Вдруг показались какие-то строения с башнями.

– Брат! – обратился Танский монах к Сунь Укуну. – Это наверняка монастырь! Здесь и попросимся на ночлег, а завтра отправимся дальше.

Вскоре они приблизились к воротам.

Танский монах пошел вперед, а остальные расположились под ивами, только Сунь Укун стоял и стерег деву.

Подойдя вплотную к воротам, Танский монах увидел, что они покосились, вокруг царило запустение и не было ни души. Он вошел внутрь. Древний монастырь казался покинутым, когда-то богатый двор порос мхом и лишайником, дорожки заросли бурьяном. То тут, то там мелькали светляки, словно летающие фонарики, не слышно было колокола, отбивающего часы, лишь квакали лягушки. У праведного монаха потекли из глаз слезы.

Набравшись храбрости, он прошел через вторые ворота и здесь увидел развалины колокольни и сторожевой башни, а также медный колокол, вросший в землю. Верхняя его часть от дождей покрылась белым как снег налетом, а внизу он стал синим, как индиго, от испарений земли.

Поглаживая колокол рукою, Танский монах стал громко вздыхать и охать, чем растревожил обитателей монастыря. Первым услышал его голос монах, ведавший возжиганием лампад и благовоний. Он поднялся с земли, подобрал обломок кирпича и кинул его прямо в колокол. Танский монах с перепугу повалился наземь, хотел бежать, но зацепился за корень дерева и снова упал. Тогда он поднял голову и стал взывать:

Тем временем монах подбежал к Сюаньцзану, помог ему подняться и учтиво сказал:

– Прошу тебя, почтенный, вставай скорей! Не бойся, здесь нет нечистой силы, это я кинул в колокол осколок кирпича, вот он и звякнул!

Танский монах поднял голову и поглядел на говорившего.

– А сам ты не оборотень? Может, злой дух? – с опаской спросил он, вглядываясь в безобразное чумазое лицо незнакомца. – Имей в виду, я из великого Танского государства. Мои ученики умеют покорять драконов и укрощать тигров. И если только ты их рассердишь, прощайся с жизнью!

Монах опустился на колени и отвечал:

– Я не оборотень и не злой дух, а служу в этом монастыре, приставлен к курильницам и лампадам.

Выслушав монаха, Сюаньцзан совсем успокоился.

– Ну и напугал ты меня! – сказал он чумазому. – Чуть не до смерти! А теперь веди меня к себе!

Монах повел Сюаньцзана за собой, и они вошли за третьи ворота. Тут перед Сюаньцзаном предстала совсем иная картина: все было исполнено роскоши и великолепия.

Изумленный Танский монах шагу не смел ступить дальше и обратился к монаху:

– Скажи мне, отчего это у вас при входе царит запустение, а здесь, внутри, такое благолепие?

Монах ухмыльнулся.