И. Гончаров - Книга Государя. Антология политической мысли

Благодаря его чистосердечию, искреннему доброжелательству к окружающим и сердечной любезности ему легко удавались такие вещи, которые порой доставляют немало труда и умственного напряжения конституционным монархам и министрам. Повторяющиеся из года в год обращения к народу тех монархов, конституционализм которых считается образцовым, содержат богатый запас красноречивых слов и оборотов для публичных выступлений, но Леопольд Бельгийский [338]и Людовик-Филипп при всем своем ораторском искусстве более или менее истощили конституционную фразеологию, и германский монарх едва ли мог бы расширить круг употребительных в этих случаях выражений. Мне самому ни одна работа не была так неприятна и трудна, как нанизывание фраз для тронных речей и тому подобных публичных выступлений. Когда император Вильгельм сам составлял обращения или собственноручно писал письма, то, если они и были стилистически неправильными, в них все же всегда было что-то подкупающее и часто воодушевляющее. Они трогали теплотой чувства и вселяли уверенность, что король не только требовал преданности к себе, но и сам отличался преданностью. Il était de relation sûre [на него можно было положиться]; он представлял собою одну из тех царственных душой и телом личностей, которые обладают более качествами сердца, нежели рассудка; этим объясняется та встречающаяся иногда в немецком характере преданность не на живот, а на смерть, какую выказывают им и слуги, и приверженцы. Для монархических убеждений границы преданности не одни и те же по отношению к каждому государю, а различаются, смотря по тому, определяются они политическим пониманием или чувством. Известная мера преданности определяется законом, большая – политическими убеждениями; там, где она выходит за эти пределы, она нуждается в личных чувствах взаимности; этим вызывается то, что у верных государей – верные слуги, преданность которых превосходит юридические нормы.

Одна из особенностей роялистских убеждений состоит в том, что их носителя, даже если он сознает свое влияние на решения монарха, не оставляет чувство, что он – слуга монарха. Сам король похвалил однажды (в 1865 г.) моей жене искусство, с каким я умел угадывать его намерения и, как он присовокупил после короткой паузы, – руководить ими. Такое признание не лишало его сознания того, что он господин, а я его слуга хотя и полезный, но почтительный и преданный. Это сознание не покинуло его и тогда, когда при возбужденном обсуждении моего прошения об отставке в 1877 г. он воскликнул: «Неужели же я должен оскандалиться на старости лет? Если вы меня покинете, это будет неверностью». Даже и при таких обстоятельствах он слишком высоко ценил свое королевское достоинство и был слишком справедлив, чтобы испытать ко мне малейшее чувство Сауловой зависти [339]. Как монарх он не только не чувствовал себя униженным тем, что у него был слуга, пользовавшийся уважением и властью, но это даже возвышало его. Он был слишком благороден для чувства дворянина, который не терпит в деревне богатого и независимого крестьянина. Радушие, с каким он не повелел и не предписал, но разрешил почести по случаю пятидесятилетия моей службы в 1885 г. и принял участие в них, в истинном свете показали этот благородный и королевский характер также и перед обществом, и историей. Празднование состоялось не по его повелению, но с его дозволения и радостного содействия. Ни на одно мгновение ему не приходила в голову мысль о зависти к своему подданному и слуге, и ни на минуту его не покидало сознание, что он монарх, точно так же, как все, даже самые преувеличенные, почести не подавили во мне сознания – и радостного сознания, – что я слуга этого монарха.

Эти отношения и моя привязанность имели принципиальную основу в моих твердых роялистских убеждениях, но такого рода роялизм возможен только под воздействием известной взаимности добрых чувств между государем и его слугой, точно так же, как наше ленное право предполагает «верность» обеих сторон. Такого рода отношения, какие были у меня с императором Вильгельмом, не являются только правовыми отношениями государя и его подданного или суверена и его вассала, они носят личный характер и для своей плодотворности требуют, чтобы как государь, так и слуга приобрели их. Они легко переносятся скорее в личном порядке, чем на основании какой-либо логики, на следующее поколение, но сообщать им длительный и принципиальный характер не соответствует в нынешней политической жизни германскому мировоззрению, а присуще скорее романскому; бурбонский porte-coton [340]в немецкие понятия не укладывается.

«Анти-Макиавелли» печатается на русском языке всего лишь во второй раз: первое издание относится к 1779 г.

Перед установлением власти Маурьев практически всю долину Ганга контролировала династия Нандов.

Перевод С. Ф. Ольденбурга, Е. Е. Обермиллера.

Веды – классические тексты древних индийцев, считавшиеся боговдохновенными и священными. Древнейшим таким сборником является Ригведа (Веда гимнов), создававшаяся, видимо, в XVI–IX вв. до н. э. Самаведа (Веда напевов), Яджурведа (Веда жертвенных формул) и Артхарва-веда (Веда заклинаний) возникли позже, в IX–VII вв. до н. э. Итихас-веда – общее название для эпических поэм (итихас), например – «Рамаяны» или «Махабхараты», которые также считались боговдохновенными.

Четыре касты (четыре варны) – в данном случае четыре основных сословия: брахманы (жрецы), кшатрии (цари-воины), вайшьи (земледельцы), шудры (неприкасаемые). Четыре ступени жизни – детство, молодость, зрелость, старость.

Дваждырожденные – три высшие касты, которым было дозволено посвящение в различные науки и жреческие виды знания. Приобретение знания приравнивалось ко второму рождению.

В данном случае – науки о земледелии, скотоводстве и торговле.

Перечисляются различные жанры текстов, служивших предметом изучения в Индии в эпоху создания «Артхашастры». Пураны – «предания», повествующие о праистории какого-либо племени или царского рода. Итивритта – «сказание», вид пуран. Акхьяйика – прозаическое повествование. Удахарана — иллюстративный рассказ. Дхармашастра – свод законов. Артхашастра – полное руководство по политическим дисциплинам.

Опускаем список мифических царей, которые погубили себя и свое потомство из-за несдержанности, неумения обуздать собственные чувства.

В индийской философии и в ряде религиозных учений к этим трем ценностям добавится и четвертая: спасение.