Мейсон Карри - Режим гения. Распорядок дня великих людей

В повседневной жизни он впрямь не обнаруживал ни самоконтроля, ни склонности к соблюдению режима. Если не было необходимости поступать иначе, Джойс поднимался позже и середину дня, когда, по его словам, «разум пребывает в наилучшей форме», посвящал творчеству или же выполнению каких-либо своих профессиональных обязанностей: ради заработка он давал уроки английского языка и игры на фортепиано. Вечера он проводил в кафе или ресторанах и нередко засиживался до утра, распевая старинные ирландские песни (Джойс гордился своим красивым тенором).

Известны подробности быта Джойса в Триесте, где он жил в 1910 г. с женой Норой, двумя детьми и младшим братом Станислаусом, который, как более ответственный человек, многократно выручал все семейство из финансовых передряг. Джойс все искал издателя для «Дублинцев» и давал частные уроки игры на пианино у себя дома. Биограф Ричард Эллман так описывал его день:

«Он просыпался около десяти часов, примерно через час после того, как Станислаус, позавтракав, выходил из дома. Нора подавала ему в постель кофе с рогаликами, и он продолжал лежать, “варясь в собственных мыслях”, по выражению его сестры Эйлин, примерно до 11.00. Иногда заглядывал его польский портной и присаживался поболтать на край кровати, а Джойс слушал и кивал. Около одиннадцати он поднимался, брился и садился за пианино (которое ему пришлось медленно и с большим риском для себя выкупать в рассрочку). Зачастую игру на пианино и пение прерывал приход сборщика долгов. Джойса вызывали и спрашивали, что делать. “Впустите их”, – говорил он обреченно, словно в дверь ломился вражеский отряд. Сборщик входил, без особого успеха напоминал о необходимости оплатить счета и довольно быстро оказывался втянут в разговор о музыке или политике. Избавившись от посетителя, Джойс возвращался к пианино и продолжал играть, покуда Нора не прерывала его замечанием: “Ты помнишь про свой урок?”, а то и: “Ты опять надел грязную рубашку”. На последнее он преспокойно возражал: “И снимать не стану”.

В час – обед, затем уроки с 14.00 до 19.00 или до еще более позднего часа. Во время уроков Джойс курил длинные обрезанные сигары Virginia, а в перерывах подкреплялся черным кофе. Дважды в неделю он прекращал занятия пораньше, чтобы сходить вместе с Норой на оперу или спектакль. По воскресеньям он иногда присутствовал на службе в храме, принадлежавшем Греческой православной церкви».

Это описание «уловило» Джойса в пору писательского простоя. В 1914 г. он взялся за «Улисса» и над этой книгой трудился неустанно, хотя по-прежнему придерживался своего расписания: творить во второй половине дня, а потом допоздна выпивать с друзьями. Ежевечерние выходы в бар были ему необходимы, чтобы проветриться и отдохнуть от изнурительного труда. (Однажды, когда в результате двух дней работы на бумагу легло всего лишь два предложения, Джойса спросили, бьется ли он в поисках верного слова. «Нет, – ответил он. – Слова уже есть. Мне нужно правильно расставить их во фразе».) Наконец в октябре 1921-го Джойс завершил книгу после семи лет работы, «прерывавших, как он отмечал, восемью болезнями и девятнадцатью переездами, из Австрии в Швейцарию, в Италию, во Францию». В совокупности, писал он, «я провел над “Улиссом” примерно 20 000 часов».

«Ужасно подчинять всю жизнь сочинению книги», – писал в 1912 г. Пруст, но слегка лукавил: с 1908 г. и до самой смерти он и в самом деле занимался только сочинением монументального произведения о времени и памяти – романа «В поисках утраченного времени», который в итоге разросся до полутора миллионов слов и семи томов. Чтобы полностью сосредоточиться на этой работе, Пруст в 1910 г. принял осознанное решение скрыться от общества и с тех пор почти не покидал знаменитой обитой корковым дубом спальни в своих парижских апартаментах. Днем он спал, работал по ночам, выходил лишь за тем, чтобы набраться деталей и впечатлений для поглотившего его целиком романа. Просыпаясь поздно днем – в три или в четыре часа дня, а порой и в шесть, – Пруст первым делом зажигал содержащий опиум порошок Louis Legras, облегчавший его хроническую астму. Иногда хватало нескольких щепоток, но порой «окуривание» продолжалось часами, пока спальня не заполнялась густым дымом. Тогда Пруст звонком вызывал свою многолетнюю служанку и доверенное лицо, Селесту, которая приносила ему кофе. Кофе он пил тоже согласно сложившемуся ритуалу: Селеста приносила серебряный кофейник с крепким черным кофе на две чашки, закрытый фарфоровый кувшинчик с большим количеством кипяченого молока и круассан – всегда из одной и той же булочной, на особом блюдце. Она безмолвно составляла все это на прикроватный столик, предоставляя Прусту самостоятельно приготовить себе кофе с молоком. Затем Селеста ждала в кухне повторного звонка, означавшего, что хозяин желает еще один круассан (она всегда держала запасной наготове) и получить еще кувшинчик кипяченого молока, чтобы разбавить остаток кофе.

Нередко этой пищей Пруст и ограничивался на весь день. «Не будет преувеличением сказать, что он почти ничего не ел, – вспоминала Селеста в мемуарах о своей жизни при писателе. – Где это слыхано, чтобы человек жил на двух чашка кофе с молоком и двух круассанах в день? А порой и на одном круассане!» (Селеста не подозревала, что Пруст порой ужинал в ресторане, когда выходил в город, и уж тут ни в чем себе не отказывал.) При таком скудном питании и малоподвижном образе жизни Пруст вечно страдал от озноба, и ему все время требовались грелки с горячей водой и «шерстянки», то есть мягкие шерстяные свитера, которые он накидывал себе на плечи, один поверх другого, чтобы не знобило за работой.

На серебряном же подносе Селеста доставляла хозяину и почту. Обмакивая круассан в кофе, Пруст вскрывал конверты и порой читал избранные отрывки вслух Селесте. Затем он внимательно просматривал несколько газет, проявляя живой интерес не только к новостям литературы и искусства, но и к политике и финансам. Затем, если Пруст решал в этот вечер прогуляться, он приступал к сложным приготовлениям, а именно: звонил по телефону, вызывал автомобиль, одевался. В противном случае он приступал к работе, едва покончив с газетами, и работал несколько часов подряд, а потом вызывал Селесту и просил что-нибудь принести или просто поболтать с ним. Порой эти разговоры затягивались на долгие часы, особенно если Пруст недавно побывал в городе или принимал интересного посетителя, – по-видимому, болтая с Селестой, он готовил страницы своей прозы, выделял нюансы, находил скрытые в этих беседах смыслы.

Писал Пруст только в постели, лежа навзничь и подложив под голову две подушки. Чтобы дотянуться до пристроенной на коленях тетради, приходилось кое-как опираться на локоть, а единственным источником света служил слабый ночник под зеленым абажуром. По этой причине от продолжительной работы у Пруста сводило запястье и болели глаза. Если он уставал и не мог сосредоточиться, он принимал таблетку кофеина, а когда укладывался спать, нейтрализовал действие кофеина вероналом, успокоительным на основе барбитуратов. «Вы жмете разом и на газ, и на тормоза», – предостерегал его друг, но Пруст не прислушивался к советам. Ему, видимо, даже требовались такие страдания: он видел в страдании особую ценность и считал, что без мучений великое искусство не состоится. В последнем томе своей эпопеи он писал: «Труд писателя можно сравнить с движением воды в артезианском колодце: он достигает тем больших высот, чем глубже страдание поразило его сердце».