Мейсон Карри - Режим гения. Распорядок дня великих людей

«Дни тают в моих руках, словно лед от лучей солнца, – писал он в 1830 г. – Я не живу, я с чудовищной скоростью растрачиваю себя, но умру я от работы или от иной причины, невелика разница».

Когда Наполеон III в 1851 г. захватил власть [115]во Франции, Гюго вынужден был отправиться в ссылку и поселился вместе с семьей на британском острове Гернси неподалеку от берегов Нормандии. Там он провел 15 лет и написал некоторые из лучших своих вещей, в том числе три поэтических сборника и роман «Отверженные».

На Гернси Гюго приобрел дом под названием «Отвиль» (местные верили, что там обитает призрак женщины-самоубийцы) и принялся ремонтировать и перестраивать свое жилище. Одним из наиболее существенных нововведений стала сплошь застекленная обзорная площадка на крыше, похожая на маленькую оранжерею. Отсюда, с самого высокого пункта острова, открывался панорамный вид на Ла-Манш, а в ясные дни виднелся даже берег Франции. Там Гюго и работал по утрам, стоя за маленьким столом перед зеркалом.

На рассвете его будил выстрел пушки, доносившийся из близлежащего форта. Писатель вставал и тут же получал кофейник свежего кофе и неизменное послание от Жюльетты Друэ, его возлюбленной, которую Гюго поселил на Гернси всего в двух кварталах от своего дома. Прочитав страстные признания «Жужу» своему «возлюбленному Христу», Гюго выпивал два сырых яйца, запирался в своей «обзорной башне» и писал до одиннадцати утра. Затем он выходил на крышу и ополаскивался водой из бочки, которую оставляли наверху с ночи, поливал себя ледяной водой и растирал тело перчаткой из лошадиного волоса. Прохожие могли любоваться этим зрелищем с улицы, а Жюльетта специально в это время открывала окно своей спальни, чтобы видеть своего возлюбленного за омовением.

В полдень Гюго спускался к обеду. Его биограф Грэм Робб пишет:

«В ту пору выдающимся людям полагалось иметь приемные часы, словно они были общественным заведением. Гюго принимал почти всех – писателей, делавших заметки для своих будущих мемуаров, журналистов, желавших порадовать своих читателей и в особенности читательниц описанием прославленного “дома Гюго”. Как только часы били двенадцать, он являлся в серой фетровой шляпе и шерстяных перчатках, эдакий “джентльмен-фермер”, и провожал гостей в столовую. Старейшему визитеру предлагалось занять “кресло предков”, и ему не следовало отказываться: писатель не отличался особым терпением».

Угощал Гюго щедро, но сам ел мало. После обеда он либо отправлялся на двухчасовую прогулку, либо делал довольно утомительную зарядку на берегу: бегал, покуда его не прошибал пот, затем раздевался донага, прыгал со скалы в океан и, наплававшись, укладывался просыхать на солнце. Затем он наносил ежедневный визит цирюльнику (по неизвестной причине он хранил у себя обрезки волос), катался в карете с Жюльеттой и, вернувшись домой, снова брался за перо, обычно чтобы ответить на огромное количество писем.

Перед закатом Гюго делал выбор между веселым вечером у Жюльетты, где на ужин собирались друзья, шла живая беседа, играли в карты, и более угрюмым домашним времяпрепровождением. За семейным ужином Гюго вел преимущественно философскую беседу, прерываясь лишь затем, чтобы проверить, не усыпил ли он разглагольствованиями супругу, или же чтобы внести запись в один из маленьких блокнотиков, с которыми он никогда не расставался. Сын Гюго Шарль, один из трех его детей, также ставших литераторами, живописует эти сцены в письме: «Произнеся любую фразу, даже самую тривиальную, вроде “Я хорошо спал” или “Передай мне вино”, он тут же отворачивается, достает блокнот и записывает то, что только что сказал. Ничего не пропадает, все попадет в книгу. Если сыновья пытаются пустить в ход что-то из сказанного отцом, они всегда убеждаются, что их опередили: выходит книга, и там обнаруживаются уже в печатном виде все их заметки».

Наследие Диккенса поразительно велико: 15 романов, из которых десять более чем на 800 страниц, множество рассказов, эссе, писем и пьес, – но для такой продуктивности ему требовалась определенная обстановка. Прежде всего – полная и абсолютная тишина; в одном из домов, где он жил, писатель распорядился даже установить вторую дверь в кабинете, чтобы оградить помещение от шума. Требовалось и обустроить кабинет, установив письменный стол перед окном, и по строгим правилам расположить на столе рукописи, ручки с гусиным пером и чернильницу с синими чернилами между любимыми украшениями – маленькой вазой со свежими цветами, большим ножом для разрезания бумаги, позолоченным листом с фигуркой кролика и двумя бронзовыми статуэтками: одна представляла собой драку двух толстых жаб, другая – джентльмена в окружении щенков.

Рабочие часы Диккенса были определены раз и навсегда. Его старший сын утверждает, что «ни один клерк в Лондоне никогда бы не превзошел отца аккуратностью и методичностью, никакая монотонная, обыденная, простая работа не исполнялась с такой пунктуальностью и деловитостью, как работа его фантазии и воображения».

Диккенс вставал в семь часов утра, завтракал в восемь и к девяти уединялся в своем кабинете. Там он оставался до двух часов с небольшим перерывом на обед в кругу семьи, однако во время трапезы он пребывал в трансе, механически пережевывал и проглатывал пищу и не участвовал в разговорах – спешил вернуться за свой письменный стол. Его дневную норму составляли две тысячи слов, но в порыве вдохновения он мог превзойти ее вдвое. В иные дни ему почти ничего не удавалось написать, но тем не менее он строго придерживался расписания и, поглядывая в окно, выводил на чистом листе каракули, лишь бы как-то провести время.

Ровно в 14.00 Диккенс оставлял кабинет и отправлялся на энергичную трехчасовую прогулку по лондонским улицам или по сельской местности, продолжая на ходу размышлять над своей книгой, «отыскивая образы, на которые я мог бы опереться», как повествует он сам. По возвращении домой, вспоминал его шурин, Диккенс «выглядел словно воплощение энергии, как будто из каких-то неведомых источников прихлынули и наполнили все его тело свежие силы».

Вечер он проводил мирно: в шесть часов ужинал, потом общался с родными или с пришедшими в гости друзьями и в полночь отправлялся спать.

Из Лондона в провинцию Дарвин переехал в 1842 г. не только ради того, чтобы спастись от суеты городской жизни и воспитать детей в более спокойной обстановке. У него к тому времени уже имелась тайна – теория эволюции, которую он за десять предшествовавших переезду лет успел сформулировать для себя, но пока еще не решался представить публике. Он понимал, что сама идея, будто человечество произошло от животных, покажется викторианскому обществу еретической, и не хотел, чтобы его труд был всеми отвержен и навлек на него опалу. Вот почему Дарвин не торопился с публикацией и решил пока что поселиться там, где он мог бы до конца жизни спокойно работать, – в Даун-Хаусе, бывшем доме пастора в изолированной от мира деревушке графства Кент, «на самом краю мира», как писал ученый.