Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

В это мгновение скрюченная на камнях фигура издала прерывистый стон. Она дернулась, толчками рук попыталась растянуть веревки. Гадду пришла на ум красивая бабочка, бесплодно силящаяся выбраться из неподатливого кокона. Он видел такое однажды в жаркое время года, она корчилась в жесткой оболочке до полного изнурения. И до смерти.

Лежащий ловил ртом воздух. Опять застонал.

– Мои дочери…

Полуулыбка сползла с бугристого лица Гадда.

– Помнит одно, – сказал ему дух.

– Работайте над ним! Не давайте ему отдыха. Он мне нужен будет утром в готовом виде.

– Ясно, – промолвил дух и, спрятав лицо во мраке капюшона, снова взялся за дело.

Несколько минут Гадд наблюдал за происходящим. Он тщательно заботился о том, чтобы не издавать ни малейшего шума, даже дыхание свое подстроил под ритмический речитатив служителей с его подъемами и спадами. Слова не были ему слышны, но он знал, что это за слова. Методику он разработал сам. Кормить и кормить жертву ложью, псевдоисторией, фальсифицированными сюжетами, поместить человека в зеркальную комнату, где он безнадежно потеряет себя. Голоса должны повышаться и понижаться, прибывать и убывать, как звук саранчи, поедающей его душевный мир, поедающей его уверенность, в конце концов поедающей все, что он знал или о чем мнил себя знающим. После раздражения у него наступает транс, переходящий в исступление, переходящее в слабость. И, ослабев, он наконец выпускает из рук собственную историю. Он уже не ведает себя.

И тогда он готов. Человек, достигший этой стадии, лишен всякой целостности, он совершенно аморфен. Он поверит во все, доверится всему и, словно он летит в пустоте, схватится за что угодно и тут же возомнит, будто обрел твердую опору. Любой мираж, любое наваждение он примет за надежную, безусловную реальность, любую дикую фантазию – за вечную истину. Он так жаждет убежденности, что все принимает на веру, он до того беззащитен перед всем, что ему говорят и с ним делают, что сам не заслуживает ни малейшего доверия. И в таком вот состоянии полнейшей слабости и уязвимости его можно отпустить. Да, взять и отпустить. Пусть перебивается как может – когда он ни на что уже не способен. Пусть в своем безумии рвет себя на куски. Пусть над ним смеются дети, пусть его пинают прохожие, пусть его примут за бродягу и посадят за решетку, а то и хуже.

Гадд ухмыльнулся. Да, приятно вообразить, как Зодчий, великий архитектор несбыточной надежды, бредет по невесть каким неприветливым улицам, преследуемый детьми и психами.

Было время, ты охотился на нас, подумал Гадд. Пусть теперь на тебя поохотятся.

Он вновь ухмыльнулся, затем повернулся и тихо прошествовал наружу.

Впоследствии Кэй не могла ясно вспомнить, что было дальше; она тащилась коридорами и еще коридорами, если и соединенная с другими, то бесчувственно, как поводками. Голоса, шаги, звуки открывающихся и закрывающихся тяжелых дверей доносились как будто издалека, точно из-за стенки, обитой ватой. Ей запомнилось ощущение долгого спуска, не по лестнице, а по череде протяженных уступов, которые, похоже, все время поворачивали влево. Иногда им встречались другие духи, и малорослые, и долговязые, они шли чаще парами или небольшими группами, реже поодиночке. Она вся была онемение, холод и пустота; кости ног словно бы сделались полыми и подрагивали, как бамбуковые трости. Так много вопросов, и совсем нет сил их задавать…

Несколько раз по пути вниз ноги у нее подгибались. И неизменно рука Вилли была тут как тут, подхватывала ее, не давала упасть – он как будто читал ее мысли, понимал, до чего ее ногам больно, до чего в них пусто. Поначалу она была ему благодарна, но потом начала досадовать. Она хотела упасть. Хотела рухнуть – но он ей не позволял. Да, она знала, что он ей друг, но чем дальше, тем больше чувствовала в его мягкой поддержке руку тюремщика.

Нырнув в низкую арку, они очутились в еще одном пещероподобном помещении, грандиозном и совершенно пустом. Тут не было, в отличие от первых двух залов, ни мебели, ни убранства, ни светильников; но тут было еще намного, намного просторней. На далеком потолке – хотя потолок ли это? – Кэй, изумленно запрокинув голову, увидела крохотные светящиеся точки, похожие на звезды; их узоры, их водовороты и каскады были гораздо насыщенней и упорядоченней, чем созвездия. Слабый свет, который от них шел, очень мало что позволял видеть вокруг, только давал общее ощущение сумрачной необъятной пустоты. На полу пещеры она не приметила вначале ничего особенного, но слух с разных сторон улавливал тихое журчание, словно недалеко протекал ручей; и свежий неутихающий ветерок шевелил ей волосы, когда Вилли, повернувшись, присел на корточки поговорить с ней и сестрой.

– Мы пришли в Каменоломни. Не роскошное место, но тут мы живем. В смысле – мы, духи. В Каменоломнях действует негласное правило: не разговаривать. Гласных правил тут и быть не может, не правда ли? – Он улыбнулся. – Тут мы бессловесны, но ради вас, я считаю, можно и нужно сделать исключение. И все-таки старайтесь говорить потише. Я вам покажу, где поспать.

Снова взяв девочек за руки, Вилли повел их еще ниже, на этот раз по короткой крутой лестнице, спускавшейся в некое подобие колодца. Дойдя до нижней ступеньки, они повернули и через узкую прорезь в стене вошли в комнату, где имелось нечто вроде окна, а сквозь люк в потолке можно было увидеть свод пещеры. Тут и там висели переносные фонари. Обессиленная, Кэй сползла на пол и пристроила Элл у себя на коленях. Вилли закрыл за ними тяжелую деревянную дверь, потянулся к ключу в замке, поколебался – и, передумав, оставил дверь незапертой. Взял со стола буханку темного хлеба, разломил и дал девочкам по куску. Дома от такого хлеба они обе отказались бы: почти черный, грубый, сухой. Но тут Кэй принялась есть с жадностью. Жуя, она услышала воду – здесь она журчала громче.

– Тут река? – спросила она.

– Да, вроде реки, – ответил Вилли; взяв каменный кувшин, он наполнил из него два небольших глиняных стакана и подал девочкам. – Вот вам вода из нее. Когда мы добывали здесь камень столетия назад, мы расчистили берег вдоль одного из древних внутренних русел, по которым текла талая вода от ледника на востоке, она пробилась сюда сквозь мягкий камень в нижней части горы. Мы обнажили русло и стали вести разработку вокруг него, это дало нам очень полезный источник питьевой воды и постоянный источник красивой музыки. Родным домом это трудно назвать, но свои утешения тут есть.