Эндрю Зерчер - Двенадцать ночей

И что теперь?

Но, подойдя еще ближе, она обнаружила, что перед ней не тупик, а угол туннеля. Повернув налево, увидела еще одну дверь – вернее, ее остатки в каменном проеме: от увесистой в прошлом двери сохранились лишь висящие на ржавых петлях гнилые куски дерева. Когда Кэй осторожно пробиралась через проем, что-то в запахе разложения испугало ее, и в теснящем безмолвии туннеля у нее вдруг возникло чувство, что она не одна. Резко обернувшись, она ненароком ударила фонарь о камень проема, стекло треснуло. Огонек затрепетал, затрещал, но не погас. Кэй подала голос, посылая звуки за пределы узенького светового кружка, назад, за угол, в надежде услышать… что?

В надежде услышать духов, шаркающих коленями по черепице крыши.

Она сделала глубокий вдох. Держа теперь фонарь около груди, ощущая сквозь рубашку его успокаивающее тепло, повернулась, чтобы идти дальше, идти вперед.

И тут же задохнулась от изумления. Желудок, казалось, взлетел до горла, она едва не уронила фонарь. В подземном коридоре, как и раньше, через равные промежутки виднелись замурованные ниши. Но вокруг них обе стены были почти от пола до потолка беломраморные, и по всему этому мрамору шли скульптурные изображения, сцены, до того многосложные и точные, до того жизнеподобные и пластичные, что Кэй почудилось, будто этим фигурам, как натужно вытянутым гаргульям, совсем чуть-чуть не хватает, чтобы с криком вырваться из плена неподвижности. На одной стене – на левой – вдоль коридора шла процессия людей, которые вели к виднеющемуся впереди алтарю животных и других людей, закованных в цепи. Идя по прямому туннелю, Кэй подняла фонарь повыше, чтобы увидеть всю картину – людские вереницы, качающиеся деревья, дальние холмы; чтобы воспринять все – торжественную важность закутанных в плащи фигур, ужас и злость, которыми охвачены пленники и жертвенные животные; и, куда бы она ни посмотрела, нигде ни детей, ни смеха, ни любящих, ни признаков людской речи. При взгляде на лицо любого кандальника фактура твердого, матового камня не мешала увидеть обуревающие его чувства, переданные так верно и в таких подробностях, словно стены были не стены, а подлинные, чуть уменьшенные и окаменелые, останки настоящей процессии жрецов и их сакральных жертв. В конце коридора изваянные сцены завершала кульминация – массивный алтарь, камень в камне, где была распластана жертва, ожидающая ножа. Лицо мрачное, члены одеревенелые. Но затем Кэй увидела нечто другое, как будто перед ней было не каменное изображение, а переменчивая картинка на экране, – или ее взгляд сфокусировался иначе: вдруг это стала не жертва, лежащая на алтаре, а Онтос, развалившийся на своем подиуме, да такой похожий на себя, что ей на секунду показалось – сейчас он повернется и уставится на нее; а под ним сам этот алтарь-подиум начал вращаться, ввинчиваться в пространство, потянулся вверх, подобно огромному каменному цветку, и в неровном свете фонаря ей стало чудиться, будто он поднимается перед ее глазами все выше.

Ощущая взбухающую тошноту, Кэй подумала о часах, которые провела на возвышении у Онтоса накануне вечером. Я лежала на этом жертвеннике. Я тут умру. Умру. Кружилась голова, ее мутило, в ушах колотилось скептическое предостережение Фантастеса. Открытая ладонь достойна доверия , сказал он, но глаза его говорили: Не доверяй им, Кэй; не подставляй открытое сердце сжатому кулаку. У нее все плыло перед глазами, и, тяжело дыша, она невольно взялась за большой камень в конце туннеля. На лбу выступили капли пота, туловище, опираясь на руки, бессильно нависло над камнем. Почему? Почему из всех мест на свете я здесь? Ум, ковыляя, странствовал по последним дням – воздушный шар, Каменоломни, Александрия, Пилос, Рим, лица, вопросы, злость Гадда, незлобивая сталь Флипа, открытые ладони Вилли, что-то детское в его мечтательной устремленности, библиотека, дерево из Библа, безмолвная кровь Рекса на каменной мостовой. И нигде, куда бы они ни направились, что бы ни делали, кого бы ни встретили, они даже на шаг не приблизились ни к Элл, ни к папе, ни к маме, льющей слезы в одиночестве. Все это было зря. Все это было зря. Совсем зря.

Она посмотрела вниз между своих рук. Посмотрела и вздрогнула, поняв, что поставила фонарь на землю и оперлась на алтарь, на настоящий алтарь, что положила руки на жертвенник, обагренный кровью невообразимого множества убитых. Она бы с отвращением отдернула руки, не будь она парализована, сама обращена в камень. Сердце забилось неистово, стало долбить грудь с тяжелой, тупой силой.

Сколько тут было жертв… сколько жертвоприношений… и я очередная… это моя гробница…

Это слово стало трещиной, из-за которой в Кэй прорвало какую-то внутреннюю дамбу. Вдруг она поняла, что этот туннель и правда гробница, древняя, похожая на те коридорные гробницы, что папа показывал им несколько лет назад, таская их по всей Ирландии. Низкий потолок, длинный проход, резьба – а в западном конце алтарь. Тут, должно быть, западный конец и есть. Мама… кошмар какой-то. Она стояла, долго стояла, раскачиваясь, жмуря глаза в попытке сдержать слезы. У ног забытый фонарь опять стал мерцать и потрескивать, но все же теплился еще.

Когда наконец она открыла полузрячие глаза, ее чуть ли не удивило, что все осталось прежним. Проход сужался к западному концу, смыкаясь позади алтаря, и, когда в глазах прочистилось, она увидела совсем рядом с собой северную стену, не такую, сразу стало понятно, как южная, вдоль которой она испуганно сюда кралась. Первым, что она сейчас заметила, было то, что линии скульптур тут мягче, что они не так резко высечены из камня. В голове прояснялось, и, отступив от стены, она подняла фонарь и начала рассматривать эту вторую скульптурную композицию. Люди и животные в ней покидали теперь храм, пустой алтарь позади них не был окровавлен, тяжелые плащи и кандалы были сняты и отброшены с глаз долой. С каждым шагом назад, к двери, лица делались веселей и приветливей, брови приподнимались, на щеках появлялись ямочки, углы ртов поворачивались вверх, уши животных уже не стояли торчком; затем в глазах, казалось, появлялся блеск, ноздри раздувались, видны становились редкие белые зубы, в которых от фонаря искорками радостно вспыхивали кусочки слюды. Руки соединялись и вскидывались в воздух, ладони хлопали по спинам, а одна группа даже образовала ликующее кольцо вокруг чана с полураздавленым виноградом, куда они с веселой безжалостностью окунули кого-то из своего числа. По длинным волосам и худым, изящным, узловатым рукам, схватившимся за край чана, она узнала Ойдос.

Закон сохранения. Ну конечно. Они сохранны. А я… Все вело к этому. Все уперлось в это – то есть в ничто. Ни папы, ни мамы, ни Элоизы. И никакой меня.