Якоб и Вильгельм Гримм - Полное собрание сказок и легенд в одном томе

Во дворе королевского замка был разведен большой костер, на котором должны были ее сжечь, и король стоял у верхнего окошечка замка и смотрел сквозь слезы на все эти приготовления, потому что все же очень любил свою жену. Когда она уже была привязана к столбу и пламя костра длинными красными языками стало лизать край ее одежды, истек последний миг заветных семи лет. Тогда в воздухе послышался свист крыльев, и двенадцать воронов явились над костром и опустились наземь; и чуть земли коснулись, обратились в ее двенадцать братьев, которые ей обязаны были своим спасением. Они разбросали костер, погасили пламя, отвязали сестру от столба и стали ласкать и целовать ее. Тут уж, когда она могла открыть уста и говорить, она рассказала королю, почему была нема и никогда не смеялась. Король с радостью узнал о том, что она невинна, и они все вместе жили в согласии до самой смерти. А злая мачеха была отдана на суд, и суд присудил посадить ее в бочку с кипящим маслом и ядовитыми змеями, и она погибла злою смертью.

На белом свете жили-были петушок с курочкой. Вот и сказал петушок курочке: «Теперь самое время орехам зреть; пойдем на гору и наедимся ими досыта, пока их белка все к себе не перетаскала». – «Ладно, – отвечала курочка, – пойдем, потешим утробушку». И пошли они на гору, и так как день был светлый, то они и оставались там до самого вечера. И право уж, не знаю, наелись ли они чересчур плотно или высокомерие их обуяло, но только не захотелось им возвращаться домой пешком, и петушку пришлось смастерить небольшую повозку из ореховой скорлупы. Когда повозка была готова, курочка сейчас в нее уселась и говорит петушку: «А ну-ка впрягайся да вези меня». – «Еще что выдумала, – сказал петух, – да я лучше пешком домой пойду, чем впрягаться стану. Нет, между нами такого уговора не было. Кучером еще, пожалуй, готов быть и на козлах сидеть; а чтобы на себе тащить – не согласен!»

Между тем как они спорили, затараторила на них утка: «Ах вы, воришки, да кто вам позволил в мой орешник на горе ходить? Ужо вот – поплатитесь за это!» – и с раскрытым клювом налетела на петушка. Однако же петушок – не будь промах – клюнул утку в брюхо, а затем уж так храбро напал на нее со своими шпорами, что она стала просить пощады и охотно обязалась в виде наказания тащить на себе повозку. Тут уж петушок взобрался на козлы кучером и давай погонять: «Утка, валяй во все лопатки!» Проехав часть пути, повстречали они еще двоих путников: булавку и иголку. Те крикнули: «Стой, стой!» – и стали говорить, что вот, мол, сейчас стемнеет, тогда им и шагу нельзя ступить далее, да и грязно, мол, очень по дороге – так нельзя ли им тоже в повозке примоститься: а то они в портняжной гостинице у ворот застоялись и около пива задержались. Петушок, видя, что они ребята тощие, места много не займут, взял их обоих в повозку, только с тем уговором, чтобы они ни ему, ни его курочке на ноги не наступали. Поздно вечером приехали они к гостинице, и так как им не хотелось дальше ехать ночью, да и утка еле на ногах держалась и то на один бок, то на другой валилась, то и завернули в гостиницу. Хозяин сначала стал было ломаться да говорить, что у него в доме места нет, да и то подумал, что приезжие – народ не важный; потом, однако же, сдался на их сладкие речи – что вот, мол, ему достанется яичко, которое курочка дорогой снесла, да и утку он тоже может удержать при себе, а та, мол, каждый день по яичку кладет… Сдался – и впустил их ночевать. Они, конечно, велели себе подать ужин и воздали ему по чести. Ранешенько утром, когда еще все спали, петушок разбудил курочку, достал яичко, проклевал его, и они вместе им позавтракали, а яичную скорлупу бросили на очаг. Потом пошли к иголке, которая еще спала, взяли ее за ушко и загнали в подушку хозяйского кресла; булавку прикололи к полотенцу хозяина, а сами скорее пустились бежать. Утка спала под открытым небом, во дворе, услышала, как они улизнули, и тоже приободрилась; разнюхала какой-то ручеек и поплыла по течению его – и откуда прыть взялась! Не то что повозку тащить! Только уж часа два спустя протер себе хозяин глаза на своей пуховой перине, умылся и только хотел было утереться полотенцем, как булавка царапнула его по лицу и провела красный рубец от уха до уха. Пошел он в кухню и хотел было трубочку закурить; но чуть только подошел к очагу – обе яичные скорлупы как прыгнут ему в глаза… «Да что же это сегодня все моей голове достается!» – сказал он про себя и с досадой опустился на свое дедовское кресло, но тотчас же вскочил с него и вскрикнул: «Ай! Ай!» – потому что иголка его очень больно (и не в голову) уколола. Тут уж он совсем обозлился и стал во всех этих проделках подозревать этих приезжих, которые накануне прибыли так поздно: пошел, посмотрел – а их и след простыл. Тут он дал себе клятву никогда больше не пускать к себе под крышу всякий сброд, который ест много, не платит ничего, да еще в виде благодарности пускается вот на какие штуки!

Братец взял сестрицу за руку и сказал: «С той поры как матушка скончалась, нет у нас ни на час радости; мачеха бьет нас каждый день, а когда мы к ней приходим, она нас гонит от себя пинками прочь. Кормит она нас одними оставшимися от стола черствыми корками, и собачонке под столом живется куда лучше: той все же, хоть изредка, она швырнет лакомый кусочек! Боже сохрани, кабы наша матушка об этом знала! Пойдем, станем вместе бродить по белу свету!» И пошли, и шли целый день, по лугам, по полям и камням, и, когда шел дождь, сестричка приговаривала: «И небо, и сердца наши заодно плачут!» Вечером пришли они в большой лес и были так утомлены своей скорбью, голодом и дальним путем, что забрались в дупло дерева и уснули.

На другое утро, когда они проснулись, солнце стояло уже высоко в небе и горячо пригревало дупло. Тогда братец сказал: «Сестрица, мне пить хочется, и, если бы я знал тут поблизости ключик, я бы сейчас туда сбегал и напился; мне кажется, я слышал тут журчанье поблизости». Он встал, взял сестрицу за руку, и они пошли разыскивать ключик. А злая мачеха их была ведьма и видела, как дети ушли из дому, и сама, невидимой, как все ведьмы, прокралась за ними следом и все ключи в лесу заколдовала. Вот и нашли они ключик, который так и блестел, попрыгивая по каменьям, и братец хотел уже из него напиться; однако же сестрица прослышала, как ключик среди плеска журчал: «Кто из меня выпьет водицы – в тигра обратится! Кто из меня выпьет водицы – в тигра обратится!» Тогда сестрица воскликнула: «Прошу тебя, братец, не пей, не то оборотишься лютым зверем и меня растерзаешь». Братец не стал пить, хотя и мучила его невыносимая жажда, и сказал: «Я подожду до ближайшего источника». Когда они пришли ко второму ключику, сестрица и в том, среди журчанья, услышала: «Кто из меня воды напьется – волком обернется, кто из меня воды напьется – волком обернется». И крикнула сестрица братцу: «Братец, прошу тебя, не пей, не то обернешься волком и съешь меня». Не стал пить братец и сказал: «Я обожду до ближайшего источника; но уж там напьюсь непременно, что бы ты там ни говорила: жажда моя слишком невыносима». Вот пришли они и к третьему источнику, и сестрица услыхала, как он, среди плеска, журчал: «Кто из меня напьется – диким козликом обернется, кто из меня напьется – диким козликом обернется». Сестрица сказала: «Ах, братец, прошу тебя, не пей, не то диким козликом обернешься, убежишь от меня». Но братец уж бросился к ключу, нагнулся к нему и хлебнул водицы, и чуть только первая капля ее попала ему на губы – он обернулся диким козликом.