Рейф Ларсен - Невероятное путешествие мистера Спивета

Я стоял в воротах, прикидывая, что лучше: сесть наугад в один из поездов и надеяться на лучшее – или набраться храбрости и подойти к кому-нибудь из покрытых татуировками рабочих – когда прямо передо мной открылось окно блестящего черного автомобиля. Из автомобиля вышел крепко сбитый здоровяк. Я сразу понял: это железнодорожный бык. Враг.

– Что ты тут вертишься, шнурок? Неприятностей ищешь?

– Нет, сэр, – заверил я. Было не очень понятно, при чем тут шнурки, но я не осмеливался спросить этого толстяка с несколькими подбородками – тем более что на поясе у него болталась увесистая дубинка.

– Ты нарушил границы чужих владений. Что у тебя там в рюкзаке? Баллончик с краской? Разрисовываешь стены? Увижу, что ты изгваздал хоть один вагон, тебе несдобровать, понял? Черт возьми, ты выбрал не тот день, чтоб пакостить, понял? Идем-ка со мной, сейчас мы тебя оформим, шнурок. Не тот день, сукин ты сын.

Эти слова он пробормотал, точно напрочь забыл обо мне.

Я запаниковал и, не зная, что еще делать, быстро сказал:

– Мне нравится Чикаго.

– Че-е-его? – потрясенно переспросил он.

– Ну, шумно, конечно, но это хороший шум, правильный. То есть, конечно, сначала надо привыкнуть… В смысле, я-то еще не привык… на ранчо гораздо тише, только что разве Грейси музыку включает, но все же басов поменьше. Но сам город очень, очень хороший. Да, кстати, а нельзя ли мне позвонить по вашему телефону?

Я сам не знал, что несу, я совсем лишился рассудка.

– Откуда ты взялся? – осведомился здоровяк, подозрительно глядя на меня и придерживая левой рукой дубинку.

Я начал было отвечать правду, но вовремя спохватился.

– Из Монт… из Монтенегро.

– Что ж, поганец ты этакий, добро пожаловать в великий штат Иллинойс. Ты его еще успеешь узнать на славу, когда мы тебя запишем и уведомим твоих родителей обо всех обвинениях против тебя: незаконное проникновение на охраняемую территорию, порчу железнодорожной собственности и что ты там еще натворил. Ох ты и познакомишься с Чикаго, мистер Монтинигро.

– Монтенегро, – поправил я.

– А ты у нас умник, да, шнурок? – протянул он. – А ну в машину!

Предо мной снова предстал выбор:

1) Склониться перед потным двойным подбородком власти и отправиться в участок, где меня посадят под яркими лампами, которые скрипят, когда их устанавливают под нужным углом. И тогда я, конечно, расколюсь и скажу, что я не из Монтенегро, а из Монтаны, и они позвонят моим родителям и все будет кончено.

2) Бежать. (Кажется, тут никаких объяснений не требуется.)

– Сейчас, – сказал я. – Только шнурок завяжу.

Он сердито кивнул и обошел машину, чтобы открыть мне дверцу с другой стороны.

И тут я рванул прочь. Старый как мир прием. Я слышал, как стучат подошвы кроссовок по гравию вдоль рельсов. Я выскочил из депо, промчался по улице, свернул налево, направо, опять налево, и потом еще налево, и вверх по ступенькам на пешеходный мостик – и по нему стремглав, навылет, даже не оценив его урбанистической красоты. Я понятия не имел, куда бегу – с таким же успехом можно было бы ориентироваться по сломанному счастливому компасу в рюкзаке. Налево, налево, направо, через лужайку, на которой стояли два больших мусорных контейнера – один опрокинутый, другой нормальный – через оградку, и наконец, когда легкие у меня уже разрывались, я очутился на берегу какого-то канала с матовой грязно-желтой водой. По обоим берегам канала дремали аккуратные буксирные катера, привязанные к швартовым тумбам канатами толщиной с мою шею. {147}

Я скорчился на неровном кирпичном парапете, обрамлявшем канал. От воды пахло бензином и гниющими водорослями. Когда-то, должно быть, это был естественный водосток, а теперь? Сквозившая во всем кругом сдавленная печаль, сплошные свидетельства деятельности человека напомнили мне чувство, что я испытал, выйдя из смотрового туннеля над Беркли-Пит в Бьютте и увидев простор темной, металлически-отсверкивающей воды, медленно поднимающейся к самому краю огромного котлована. Сперва все кругом словно бы мерцало и расплывалось, как во сне, когда стоит только крепко зажмуриться и открыть глаза – и все исчезнет. А потом тебя медленно охватывало ощущение обреченного одиночества. Этот котлован, канал, вода в нем – все существовало на самом деле – не воображаемое море, а самая настоящая вода, способная объять и утопить тебя. Реальность этой водной глади заставляла тебя посмотреть в лицо последствиям решений, принятых нашей цивилизацией, – и понять, что и ты за них в ответе.

Я понятия не имел, где нахожусь и что мне теперь делать. Вытащил из рюкзака компас, хотя сам не знал, чего я на нем ищу. Наверное, чуда. Но компас был все так же сломан и, как всегда, показывал на юго-восток.

Тут я заплакал. Отца рядом не было, так что я открыто плакал из-за никчемности сломанного компаса. Казалось, в этой упрямой приверженности к одной и той же стороне света больше не таилось никакой загадки. Теперь это был просто испорченный механизм, а я – последний оставшийся в живых моряк, тщетно ищущий значения там, где значения нет. Пропало главное – уверенная решимость, питавшая меня всю жизнь: чувство, что все будет хорошо, что высшие навигационные силы наблюдают за мной и направляют мою руку за чертежным столом. Ощущение надежного убежища исчезло, задержавшись лишь металлическим послевкусием: теперь здесь остался только я и неуравновешенное одиночество бесконечного города.

Я сидел возле канала, глядя на воробьиный скелет. Он перенес путешествие не очень хорошо: грудина треснула, головка свернулась набок, одна лапка совсем отвалилась. Косточки казались такими хрупкими, почти расплывающимися – как будто уже нельзя было понять, где кончается воздух и начинается кальций.

– Мистер Воробей, если вы дезинтегрируете, – спросил я, – что будет со мной? Останусь ли я жить? Сохраню ли свое имя? В чем на самом деле состоит связь между нами? Каковы условия контракта между мной и тобой, моим ангелом-хранителем? Ты можешь унести меня из Чикаголенда?

– Оставил ли ты Иису-у-са? – спросил вдруг рядом какой-то голос.

Я поднял голову. Надо мной возвышался великан в болтающемся пальто. Это обескуражило меня – ведь я не видел, как он подходит, ни с какой стороны, и думал, что совершенно один тут, так что, когда он вдруг навис надо мной и спросил про Иисуса, я не мог отделаться от ощущения, будто он грубо вторгся в очень личное – да так оно, надо думать, и было.

Заметнее всего была борода. Не длинная благообразная, пышными волнами спадающая на грудь, а просто здоровенная, широкая и кустистая. Благодаря ей лицо у него казалось шире, чем на самом деле, как будто голову слегка сдавили исполинскими пальцами. Средь всей этой буйной растительности еле виднелись глаза, один из которых был каким-то ленивым – настолько, что словно смотрел куда-то вдаль за канал даже тогда, когда его обладатель свирепо таращился на меня вторым глазом. Должен признаться, я на миг скосил глаза по направлению этого взгляда – проверить, не упускаю ли чего важного. {148}