Лили Кинг - Писатели & любовники

– Как же это погубило ее – подругу, которая покончила с собой?

Мне нравится, что ее вроде по-настоящему интересует этот вымышленный мир, словно он имеет значение, будто у нее для такого навалом времени – прежде чем начать вытрясать из меня душу насчет моего преподавательского стажа.

– Если верить рассказчику, она начинала актрисой и танцовщицей, но познакомилась с гобеленщиком, вышла за него замуж и вдохнула все свои мечты о творческом величии и международной славе в него, а он бы не стал утруждаться, если бы она его не подталкивала. И ей все удается. Он становится все знаменитее, а она – все несчастнее, но он и был ее шедевром, а потому она продолжает его создавать и наконец уничтожает себя. По крайней мере, мне кажется, что речь об этом, пока сижу я в своем кресле с ушами.

Все это время она улыбается, и потому замолчать трудно. А разговоры о книжных персонажах и будоражат меня, и умиротворяют одновременно.

– Вы всегда были таким увлеченным читателем?

– Да нет. Мне нравилось читать, но книги я выбирала придирчиво. Думаю, увлечение пришло, когда я начала писать. Тогда я поняла, до чего трудно воссоздавать в словах то, что видишь и чувствуешь головой. Вот что мне нравится в книге у Бернхарда. Ему удается имитировать сознание, и это заразно, потому что, пока читаешь такое, оно в тебя впитывается и ум работает некоторое время вот так. Обожаю. Этот отзвук во мне – самое ценное воздействие литературы. Не темы, не символика и не вся прочая чепуха, которой учат в старших классах.

Она хохочет.

Сказать по правде, я ненадолго забыла цель нашей беседы.

– Как иначе вы бы преподносили это на ваших занятиях?

Задумываюсь.

– Я бы хотела, чтоб ребята рассуждали и писали о том, чтоґ книга подталкивает их чувствовать, о чем напоминает, меняет ли она их мысли о чем бы то ни было. Я бы задала им вести дневник и писать сочинения на свободную тему после каждого прочитанного фрагмента. О чем это заставило тебя задуматься? Вот что мне хочется знать. Думаю, вот так могут возникнуть по-настоящему свежие идеи, а не старая отрыжка вроде противостояния человека природе. Такие вопросы призваны полностью изымать читателя из повествования. А зачем же вынимать оттуда детей? Их надо проталкивать вглубь, чтобы они пережили все, что автор с таким трудом для них создал.

– Но вам не кажется, что все же действительно есть некие масштабные темы, которые автор пытается рассмотреть?

– Да, но их не следует ставить во главу угла – или даже отделять от переживания истории как таковой. Автор пытается предоставить нам приключение с полным погружением. – Всплескиваю руками, и это ее, кажется, ошарашивает.

Отсаживается подальше.

– С вашей педагогикой неувязка состоит в том, что школьникам предстоит сдавать САТ и ПС 130, и им надо будет иметь некоторое представление об этих литературных приемах.

Киваю.

– Конечно.

Всему крышка , думаю я в своем кресле с ушами.

По дороге на улицу унюхиваю обед. Если б сложилось лучше, меня бы пригласили остаться и поесть. Пахнет хорошо. Баклажаны с пармезаном и чизкейк. Так написано на меловой доске у кафетерия, я видела. От бесплатного обеда не отказалась бы.

На улице три девочки в шерстяных свитерах прислоняются к стене, лица обращены к слабому ноябрьскому солнцу. Рядом с одной на каменных плитках – “Прощай, оружие” обложкой кверху. Воображаю, каково это – принуждать девчонок читать о фальшивой, услужливой и сжигающей самое себя Кэтрин Баркли. “Никакой «меня» нет. Я – это ты. Пожалуйста, не выдумывай отдельной «меня»” 131. Единственное, что я бы задавала из Хемингуэя, – “И восходит солнце”, и то исключительно из-за того фрагмента, где он отправляется в церковь и молится за всех и за себя дважды, жалеет, что у него нет религиозного чувства, и выходит под жаркое солнце на ступени храма, пальцы у него все еще влажны, и он ощущает, как солнце их сушит. До чего же я люблю этот эпизод.

Спускаюсь по склону к машине Мюриэл. Но в машине больше не хорошо. Скучаю по велосипеду. Не уверена, что смогу вести. Чувствую себя так, будто меня заперли в ящике. Опускаю все оконные стекла. Аллея оказывается короче, чем мне казалось. Выкатываюсь на основную дорогу. Не знала, что можно просрать собеседование из-за чрезмерной раскрепощенности. Не подозревала, что это опасно. Не заикнулась ни о чем, на что меня натаскивала Мюриэл, – ни об учебной программе, которую разработала в Испании, ни о занятиях для студентов, которые вела в магистратуре, а затем в Альбукерке. Вместо этого заливаюсь соловьем о Бернхарде и вспоминаю, выезжая на трассу, что там по тексту не “в моем кресле с ушами”, а просто “в кресле с ушами”. “И вот сижу я в кресле с ушами” – такой рефрен в “Лесоповале”, и меня накрывает стыдом за неправильную цитату. И к тому же Аиша нанимает счастливых людей, так что меня из списка вычеркиваем. Размышляю о нашем с Маноло разговоре о романе “Кони, кони…”, и мне ясно, что он книгу полюбил, а я обругала. Еду по трассе и впитываю одну за другой все причины, почему утро пошло насмарку. Ваша педагогика . Она мне подыгрывала. А затем вспоминаю завтрашний визит к онкологу – возможно, все это не имеет значения, поскольку даже если меня возьмут на работу, я буду учительницей, у которой рак и она умирает.

Оставляю машину у Мюриэл, бросаю ключи ей в почтовую щель. До Площади и дальше, через реку, мне предстоит пройти пешком, и это хорошо. У меня теперь нет ничего, кроме времени. На Площади останавливаюсь у “О Бон Пан”. Проголодалась, а у них сэндвич с курицей песто по $2,95, он мне нравится, и это сытно. В очереди я слегка сама не своя. То помню, то забуду название сэндвича, который собираюсь заказать. Иногда здесь покупают себе поесть Тони с Даной, и мне тревожно, не напорюсь ли я на них, но пока еще слишком рано. Если работают обед, кутерьма там еще в самом разгаре.

– Эй. – Дергают меня за рукав куртки. Знакомый голос. – Кейси.

Это Сайлэс в своей мотоциклетной куртке.

Все во мне мгновенно идет вразнос. Лицо вспыхивает, губы дрожат, и я растягиваю их в широченную улыбку.

– Эй. – Запоздало и дергано обнимаю его. Куртка хрустит, поцелуй на мосту воскресает во мне, и нутро ёкает. Пахнет от Сайлэса, как у него в машине. Держусь за него немножко чересчур долго. – Ты заказываешь? – спрашиваю, хотя вижу, что у него в руке местный кофейный стакан.

– Нет. Ну, может, возьму что-нибудь поесть.

Стоим вместе в очереди, я вспоминаю свой заказ, он добавляет горячий бутерброд с индейкой и сыром, платит за все это быстро, еще до того, как я успеваю достать деньги из сумочки, одолженной у Мюриэл.

Несем еду к столику у окна. Есть я не в силах. Откусываю дважды, но не могу проглотить. Сайлэс выскальзывает за горчицей, я сплевываю откушенное в салфетку.