Лили Кинг - Писатели & любовники

– Не годится?

Качаю головой.

– Что такое? Вид у тебя, ну… осунувшийся.

Великодушная формулировка.

Говорю, что меня уволили, и он так сопереживает, что я выкладываю ему и про шишку, и про пчел, и про недосып, и про доработку рукописи, за которую не могу взяться. Рассказываю о собеседовании, и о музыкально-математической группе, и о том, как я все просрала, потому что слишком расслабилась, и до чего же странно это – хотеть остаться на обед. Про то, что прочла его рассказ, не говорю – придется тогда выложить, что я была у Оскара, – но хочется. И до чего же внимательно он слушает, кивая и крутя в пальцах крышку от кофейного стакана. К своему бутерброду тоже почти не притрагивается. Собирает наш мусор, выбрасывает его, а когда возвращается, я успеваю подумать, что он сейчас скажет, мол, пора ему, но он усаживается обратно и теперь кладет обе руки на стол, рядом с моими.

– Помнишь, когда я тебя позвал на свидание, а сам потом уехал из города? Так получилось потому, что все будто сделалось рыхлым, и мне пришлось встать и гулять по городу в два часа ночи. Не мог остановиться. Такое чувство, будто если остановлюсь – умру. Все лето паковал сумки и никак не уезжал. И тут встретил тебя и понял, что не могу с тобой, пока не почувствую себя нормальнее. Вот наконец и уехал.

– У меня нет своего Крестед-Бьютта.

– У тебя есть хоть что-то.

– Это скорее бездна.

– Что-то, куда тебе надо добраться.

– Ага. В оставшейся жизни. Но ощущение такое, что путь перекрыт.

Улыбается, вдыхает.

– “Нель меццо дель каммин дин остра вита…” Умолкает, смеется, видя, какое у меня сделалось лицо. – С произношением у меня беда.

– Оно чудовищно. Давай дальше.

– “Ми ритровай пер уна селва оскура ке ла диритта виа эра змаррита” 132. Я в колледже прошел курс по Данте, и у нас был выбор: учить наизусть пять страниц на английском или одну страницу на плохом итальянском.

– Это прекрасная первая строка.

– Я обдумываю ее гораздо чаще, чем когда-либо предполагал.

– Я в самом деле с тропины сбилась.

– Мы все сбиваемся с тропины.

– Это очень физически чувствуется. Как будто мой организм выпихивает меня из себя.

Кивает, словно знает, о чем речь.

– А ты пыталась, ну, сосредоточиваться на макушке, затем на лбу, потом…

– От этого только хуже. Помогает одно – стискиваться.

– Стискиваться?

Поднимаю правую руку, сжимаю кулак. Считаю до десяти и раскрываю его. Поднимаю левую руку, сжимаю кулак, Сайлэс повторяет за мной. Раскрываю – и он раскрывает. Перебираем вот так многие мышцы – в руках, в ногах, в ступнях. Напоследок показываю ему это на мышцах лица – сжимаем всё крепко, а затем широко открываем глаза и рты. Мы похожи на чокнутых бесов, охраняющих какой-нибудь храм.

Дальше все идет глаже.

– Приятно, – говорит он. – У меня такое ощущение, будто я парю в невесомости.

Выбираемся на улицу. За шахматными столиками идет несколько партий 133.

– Слушай, – говорит Сайлэс, притрагиваясь к моей куртке, – а давай сыграем.

Дядька за последним столиком один, ждет себе напарника. Сайлэс спрашивает, можно ли нам сыграть вдвоем, вручает ему десять баксов, и дядька отваливает. Сайлэс пускает меня на его место, оно все еще теплое и с видом на дворик и на Масс. – ав. в сторону Сентрал-сквер. Сам садится напротив. Давно я не играла. Отец учил меня на маленькой походной доске с магнитной поверхностью. Мы играли с ним в самолетах. Эта – черно-рыжеватая, с инкрустацией на каменном столике. Фигуры мраморные – черные и слоновой кости.

– Так, ты у нас Адольф Андерсен, а я – Лионель Кизерицкий 134, – говорит он, поправляя своих коней. – Лондон, 1851-й. Гамбит слона. Белые начинают. – Показывает на мою пешку перед королем, я двигаю ее на две клетки, Сайлэс кивает. Двигает свою, строго напротив. – У меня есть эта книга о знаменитых шахматных партиях, и я иногда их разыгрываю. – Поднимает взгляд. – Мой вариант стискивания. Удрать ненадолго в чей-нибудь чужой ум. – Трогает пальцем пешку перед слоном моего короля, двигаю его вперед, Сайлэс качает головой, двигаю еще и ставлю под прямой и необязательный удар единственной сдвинутой им пешки.

– Зачем мне такой ход?

– Это риск. – Забирает мою пешку. – Но, думаю, он дает тебе больше власти над серединой доски.

Не понимаю, с чего это у меня больше власти, если я по доброй воле сдала фигуру. С его подачи хожу слоном, а он затем двигает свою королеву через доску и говорит:

– Шах.

– Черт. – Иду королем вправо, Сайлэс кивает. – Теперь я не могу рокироваться.

– Верно.

Забираю две его пешки, а он – моего слона и еще одну пешку. Мы бесшабашны – Андерсен и я. Загнанные в угол, кидаемся в атаку, без нужды жертвуя тем и сем.

– Вот что в этой партии забавно – она называется Бессмертной: играли ее на диване в перерыве на очень насыщенном семинедельном всемирном турнире 135. Такая вот досуговая партия, чтобы расслабиться между поединками.

– Может, тебя это и расслабляет. А меня расплющивает.

Забирает одну мою ладью, и его королева нацеливается съесть и вторую, а затем и короля. Вместо того чтобы велеть мне защищать их, он командует сделать ход потрепанной пешкой на середину доски, где она ничему не угрожает.

– Блестяще, – говорит Сайлэс. Забирает мою вторую ладью королевой. – Шах.

Сдвигаю короля на клетку. Все кончено. Он запер меня слоном и королевой, у меня же – ничего. Но Сайлэс не нападает на моего короля – он выводит коня из заднего ряда.

Разглядываю доску. Понимаю, почему он чует угрозу. Хожу конем, забираю его пешку.

– Шах.

– Да! Так он и сделал. – Смещает короля на клетку.

И тут-то я все вижу. Вижу совершенно ясно. Хожу королевой вперед на три клетки.

– Шах.

Убирает мою королеву конем. Хожу слоном по диагонали. Королю Сайлэса некуда деваться. Куда б ни подался, либо один мой конь, либо второй съест его.

– Шах и мат! – ору я. – Шах и мат!

Сайлэс гикает и вскидывает руки, чтобы я хлопнула его по ладоням.

– Как так вышло? – Гляжу на свои фигуры, утраченные в этой партии, сбоку от доски: две пешки, две ладьи, слон и королева. – Как ему это удалось?

– Они ему были не нужны. У него просто достало пороха драться дальше.

– Я и впрямь чувствую себя сейчас вроде как бессмертной.

Смеется. С виду счастлив – и не пытается это скрыть.

Иду с ним до его машины на Оксфорд-стрит. У него в школе по средам уроки заканчиваются рано, однако ему подтягивать кого-то из учеников в два часа дня, и он уже опаздывает. Шагаем близко, мое плечо чиркает ему по руке, как в ту ночь у реки.

– Когда я пошла той пешкой и ты сказал “блестяще”, я не поняла. Та пешка закрыла твоей королеве путь к отступлению, чтоб тебя выручить.

– Ага, – говорит он, но думает, кажется, о чем-то другом.