Джонатан Фоер - Полная иллюминация

Она отняла у меня свои руки и положила их себе на колени. «Мне так стыдно, – сказала она. – Чего только не пришлось сделать. Я не могла допустить, чтобы кто-нибудь увидел после мое лицо». – «Пусть тебе будет стыдно», – сказал Дедушка. «Не надо стыдиться», – сообщил я ей. «Спроси ее, как мой дедушка спасся». – «Ему бы хотелось знать, как его дедушка спасся». – «Она ничего не знает, – сказал Дедушка. – Она дура». – «Не заставляйте себя изрекать того, чего вам не хочется изрекать», – сообщил я ей, и она сказала: «Тогда я больше не изреку ни слова». – «Не заставляйте себя делать то, чего вам не хочется делать». – «Тогда я ничего больше не буду делать». – «Она обманщица», – сказал Дедушка, и я не мог понять, что побуждало его к такому поведению.

«Не мог бы ты оставить нас для уединения? – сказала мне Августина. – На несколько минут». – «Давай выйдем на улицу», – сообщил я Дедушке. «Нет, – сказала Августина. – С ним». – «С ним?» – спросил я. «Пожалуйста, оставь нас на несколько минут для уединения». Я посмотрел на Дедушку, чтобы получить от него сигнал, как быть, но увидел, что на его глаза надвинулись слезы и что он не может на меня посмотреть. Это и было мне сигналом. «Мы должны выйти на улицу», – сообщил я герою. «Почему?» – «Они будут изрекать вещи втайне». – «Какие вещи?» – «Нам нельзя здесь быть».

Мы вышли и закрыли за собой дверь. Мне страстно хотелось быть по другую сторону двери, по ту, на которой происходило изречение таких знаменательных вещей. Или мне страстно хотелось прижать к двери ухо, чтобы как минимум слышать. Но я знал, что моя сторона – со стороны улицы, вместе с героем. Одна моя часть это ненавидела, а другая моя часть была за это благодарна, потому что, когда что-нибудь услышишь, ты уже не можешь вернуться назад, в до того, как ты это услышал. «Мы можем поудалять для нее листья с кукурузы», – сказал я, и герой гармонизировал. Было приблизительно четыре часа пополудни, и температура приступила к снижению. Ветер издавал первые звуки ночи.

«Я не знаю, что делать», – сказал герой.

«И я не знаю».

После этого надолго настала засуха слов. Мы только удаляли кукурузные листья. Я не беспокоился о том, про что говорила Августина. Я жаждал услышать говорящим Дедушку. Почему он мог сказать важные вещи женщине, с которой раньше никогда не встречался, если он не мог сказать эти вещи мне? А может, он ей ничего не сказал. А может, он обманывал. Вот чего мне хотелось: чтобы он презентовал ей неистины. Она не заслуживала правды так, как я ее заслуживал. А может, мы оба ее заслуживали, и герой тоже. Все мы.

«О чем бы нам побеседовать?» – спросил я, потому что знал, что говорить было для нас элементарной вежливостью. «Я не знаю». – «Должно же быть что-то». – «Хочешь еще что-нибудь узнать про Америку?» – спросил он. «В данный момент ничего не приходит в голову». – «Ты знаешь про Таймс-сквер?» – «Да, – сказал я. – Таймс-сквер в Манхэттене, на 42-й улице и авеню Бродвей». – «Ты знаешь про людей, которые целыми днями сидят перед игральными автоматами и просаживают в них все свои деньги?» – «Да, – сказал я. – Лас-Вегас, штат Невада. Я читал про это в статье». – «Как насчет небоскребов?» – «Конечно. Всемирный торговый центр. Эмпайр стейт билдинг. Башня Сирс». Не могу уразуметь почему, но я не был горд тем, что столько знал про Америку. Я этого стыдился. «Что еще?» – сказал он. «Расскажи мне лучше про свою бабушку», – сказал я. «Про бабушку?» – «О которой ты говорил в автомобиле. Про бабушку из Колков». – «Ты помнишь». – «Да». – «Что ты хочешь знать?» – «Сколько ей лет?» – «Столько же, сколько и твоему дедушке, я полагаю, но она выглядит намного старше». – «Как она выглядит?» —

«Она маленькая. Называет себя креветкой, что смешно. Не знаю, какого цвета ее настоящие волосы, но красит она их желто-коричневым, вроде как волос этой кукурузы. У нее непарные глаза: один голубой, один зеленый. И ужасный варикоз вен». – «Что значит варикоз вен?» – «Вены в ее ногах, по которым течет кровь, они над уровнем кожи и выглядят жутковато». – «Да, – сказал я. – У Дедушки такие тоже есть, потому что когда он работал, ему приходилось весь день стоять, и это результат». – «У бабушки это из-за войны, потому что ей пришлось пройти через всю Европу, чтобы спастись. Для ее ног это было слишком». – «Она прошла через всю Европу?» – «Помнишь, я тебе говорил, что она ушла из Колков до нацистов?» – «Да, я помню». Он остановился на мгновение. Я снова решил всем рискнуть. «Расскажи мне про себя с ней».

«Что ты имеешь в виду, про меня с ней?» – «Я хочу только слушать». – «Не знаю, что сказать». – «Расскажи о том, когда ты был молод и как у тебя тогда с ней было?» Он сделал смех. «Когда я был молод?» – «Расскажи что угодно». – «Когда я был молод, – сказал он, – я любил сидеть у нее под платьем во время семейных обедов. Вот что я помню». – «Расскажи мне». – «Я про это очень давно не вспоминал». Я не изрек ничего, чтобы он продолжал. Временами это было особенно трудно из-за избытка молчания. Но я понял, что молчание было необходимо ему, чтобы говорить. «Я водил руками вверх-вниз по ее варикозным венам. Я не знаю ни почему, ни как это началось. Просто я так делал. Я был ребенок, а с ребенка какой спрос. Я это вспомнил, потому что упомянул о ее ногах». Я отказался изречь хотя бы одно слово. «Это все равно, что большой палец сосать. Я это делал, мне было приятно, вот и все». Молчи, Алекс. Ты не обязан говорить. «Я на мир смотрел сквозь ее платья. Я все видел, а меня не видел никто. Как из крепости, из укрытия под одеялом. Я маленький был совсем. Года четыре. Пять. Не знаю». Своим молчанием я давал ему пространство для заполнения. «Я чувствовал себя в безопасности и в покое. Знаешь, по-настоящему в безопасности и по-настоящему в покое. Я это чувствовал». – «В безопасности и в покое от чего?» – «Я не знаю. В безопасности и в покое от опасности и беспокойства». – «Это славный рассказ». – «Правдивый. Я не выдумываю». – «Конечно. Я знаю, что ты достоверен». – «Нет, просто иногда мы выдумываем вещи, только чтобы не молчать. Но это было по-настоящему». – «Я знаю». – «Серьезно». – «Я тебе верю». Наступило молчание. Оно было таким тяжелым и долгим, что я был вынужден заговорить. «Когда ты перестал прятаться у нее под платьем?» – «Не знаю. Может, в пять лет, может, в шесть. Может, позже. Вырос, наверное, просто из этих дел. Видно, кто-нибудь мне сказал, что больше так делать не следует». – «Что еще ты помнишь?» – «Что ты имеешь в виду?» – «Про нее. Про себя и про нее». – «Почему тебе это так любопытно?» – «А почему ты этого так стыдишься?» – «Помню эти ее вены, помню запах моего тайного укрытия – так я о нем думал, как о тайне, – и еще помню, как бабушка однажды сказала мне, что я счастливчик, потому что я смешной». – «Ты очень смешной, Джонатан». – «Нет. Это последнее, чего бы мне хотелось». – «Почему? Быть смешным – великая вещь». – «Нет, не великая». – «Это почему?» – «Раньше я считал, что юмор – это единственный способ по достоинству оценить красоту и ужас мира, воспеть жизнь во всем ее многообразии. Ты понимаешь, что я имею в виду?» – «Да, конечно». – «А теперь я считаю, что все наоборот. Юмор – это способ укрыться от ужаса и красоты». – «Проинформируй меня еще про когда ты был молод, Джонатан». Он сделал новый смех. «Почему ты смеешься?» Он засмеялся снова. «Проинформируй меня». – «По пятницам, когда я был маленьким, я оставался ночевать в бабушкином доме. Не каждую пятницу, но часто. При встрече она отрывала меня от земли одним из своих чудесных пугающих объятий. На следующий день перед уходом, я опять взмывал в небо на крыльях ее любви. Я смеюсь, потому что только много лет спустя догадался, что она меня таким образом взвешивала». – «Взвешивала?» – «Когда ей было столько, сколько нам сейчас, она питалась отходами, идя босиком через всю Европу. Ей было важно – важнее, чем мое веселье, – чтобы после каждого прихода к ней я прибавлял в весе. Я думаю, она хотела иметь самого жирного внука в мире». – «Расскажи мне еще про эти пятницы. Расскажи мне про замеры, и юмор, и прятки под ее платьем». – «Я думаю, я отговорился». – «Ты должен говорить». Жалко тебе меня стало? Ты поэтому упорствуешь? «По вечерам, когда я оставался на ночь, мы с бабушкой выкрикивали слова с ее заднего крыльца. Вот что я помню. Мы выкрикивали самые длинные слова, какие только могли припомнить. Фантасмагория! – выкрикивал я». Он засмеялся. «Это слово я помню. Потом она выкрикивала какое-нибудь слово на идиш, которое я не понимал. Потом я выкрикивал: Допотопный!» Он выкрикнул это слово на всю улицу, что могло бы послужить причиной смущения, но только на улице никого не было. «А потом я смотрел, как вздуваются вены на ее шее, пока она выкрикивает новое слово на идиш. Наверное, мы оба были тайно влюблены в слова». – «И оба были тайно влюблены друг в друга». Он снова засмеялся. «Что за слова она выкрикивала?» – «Я не знаю. Никогда не знал их значения. Но они до сих пор у меня в ушах». Он выкрикнул какое-то слово на идиш на всю улицу. «Почему ты не спросил у нее, что означают эти слова?» – «Я боялся». – «Чего ты боялся?» – «Не знаю. Всего боялся. Я знал, что мне не следует спрашивать, и не спросил». – «Возможно, она жаждала, чтобы ты спросил». – «Нет». – «Возможно, ей нужно было, чтобы ты спросил, потому что без вопроса у нее не было повода тебе рассказать». – «Нет». – «Возможно, она кричала: Спроси же! Спроси меня, о чем я кричу!»