Джулиан Феллоуз - Снобы

Раздался звонок, но она не успела еще подойти, как Эдит уже открыла своим ключом и позвала родителей из прихожей. Как только любовники вошли в гостиную, Эдит подбежала к отцу и поцеловала его. Он нежно обнял ее. Она поняла, что, по крайней мере, он ничего устраивать не будет, и подвела его к Саймону знакомиться. Один взгляд на ледяную статую ее матери в дверях кухни сказал все, что ей нужно было знать о предстоящем вечере.

Миссис Лавери чопорно приблизилась и протянула руку. Но улыбаться она не могла, и в каком-то смысле всем стало даже легче, когда, как только Кеннет вышел принести чего-нибудь выпить, она отмахнулась от неуклюжих попыток Саймона завязать светскую беседу и перешла напрямую к сути дела:

– Вы понимаете, что нам сейчас очень нелегко, мистер Рассел. – Она проигнорировала попытки Саймона уговорить ее звать его по имени, и здесь наличествовало определенное сходство с тем, как ее идол – леди Акфилд – провела бы аналогичную встречу. Хотя у той это получилось бы, бесспорно, легче и изящнее. – Мы с мужем оба очень любим зятя. Так что простите нас, если мы не встречаем вас с распростертыми объятиями.

Саймон улыбнулся, чуть прищурив глаза, – обычно это работало – и весело пробормотал:

– Объятия необязательны, уверяю вас.

Миссис Лавери не улыбнулась в ответ. Не то чтобы ее не трогала физическая привлекательность. Она прекрасно видела, что Саймон очень красив, таких красивых мужчин ей нечасто доводилось встречать, но в ее глазах красота Саймона была лишь причиной падения Эдит. В данный момент она бы с удовольствием взяла нож и изуродовала его красивое лицо, если бы это могло вернуть дочь на правильный путь.

– Моя дочь была… – Она замолчала. – Моя дочь замужем за прекрасным человеком. Вы, конечно, полагаете, будто знаете, что делаете, но нам больно смотреть, как она нарушает свои клятвы без зазрения совести.

– Тебе не было бы особенно больно, если бы я уходила от Саймона к Чарльзу, – сказала Эдит.

А вот это было верно. Настолько верно, что на лице мистера Лавери мелькнула улыбка, когда он входил с подносом в комнату, но Эдит забыла, что миссис Лавери определила себе роль Гекубы, Благородной Вдовы. В измученном рассудке Стеллы она и Гуджи Акфилд были две высокородные жертвы катастрофы космического масштаба. (Она называла леди Акфилд Гуджи, но пока еще не в лицо. Теперь, подумала она – и слезы навернулись на глаза от этой мысли, – ей уже никогда не представится такого шанса.) В ее муках не было места иронии. Она посмотрела на дочь со слезами на глазах:

– Как ты плохо меня знаешь, – и величественно удалилась в кухню.

Эдит, ее отец и Саймон переглянулись.

– Ну, я подозреваю, мы все знали, что вечер будет не из легких, – сказал мистер Лавери, принимаясь за виски.

Позже, рассевшись вокруг овального (точная копия антикварного) стола в скромной столовой, они вчетвером сумели изобразить подобие обычного разговора. Мистер Лавери расспрашивал Саймона об актерстве, Саймон расспрашивал мистера Лавери о бизнесе, миссис Лавери приносила и уносила тарелки и вставляла замысловатые замечания весь вечер. Она обладала этим уникальным английским талантом – демонстрировать с помощью безукоризненно вежливого обращения, какого невысокого мнения она о собравшихся. Она могла выйти из комнаты, оставив всех раздавленными и отвергнутыми, и поздравить себя с тем, что ее поведение было безупречным. Из всех видов грубости эта, конечно же, самая оскорбительная, потому что не оставляет места для возражения. Даже проявляя крайнюю враждебность, человек не покидает высших оплотов морали.

Эдит смотрела на окружающие ее знакомые лица и пыталась выспросить у самой себя, что же сейчас происходит на самом деле. Укрепляет ли она союз, который сформирует ее будущую жизнь? Составят ли эти трое на ближайшие двадцать лет компанию, в которой она будет встречать Рождество? Смогут ли Саймон и ее мать навести мосты, говорить о детях, шутить о том, что понятно только им двоим? Каким бы красавцем ни был Саймон и как бы сильно она его ни желала, в этот вечер ее поразило, как же ей со всеми ими скучно.

Последние два года она прожила на переднем плане английской жизни и, поразмыслив об этом, удивилась, какой обычной стала такая жизнь для нее – пока она сама себя из нее не изъяла. В Бротоне Эдит угнетало отсутствие событий, пустота ее ежедневного расписания. Теперь же, когда она оставила все это позади, и дня не проходило без того, чтобы кто-нибудь из знакомых, из той ее жизни с Чарльзом, не появился в газетах. Хотя она и жаловалась постоянно, что они ничего не делают, она вспоминала обеды и ужины, один за другим, на которых она сидела напротив какого-нибудь смутно знакомого лица из кабинета министров, или из оперы, или просто из светской хроники. Хотя ей до слез надоели Гуджи и Тигра, она привыкла слышать новости политики или жизни королевской семьи за несколько дней, а то и недель до того, как они попадали на страницы газет. Она узнавала подробности частной жизни высокопоставленных особ до того, как они становились общеизвестны, если вообще становились. Они с Чарльзом не так много времени проводили вне дома, но сейчас память возвращала ей три-четыре выезда на охоту зимой и две-три вечеринки у друзей с ночевкой летом. К этому времени ей уже были знакомы Бленхейм, Хотон, Арундел и Скоун. Она утратила чувство того, что в этих местах когда-то творилась история. Они стали для нее просто домами людей их круга. В этом она была почти честна с собой – настолько же честна на самом деле, насколько честны с собою те, кто с рождения принадлежит к обществу, к которому ей довелось принадлежать так недолго. Эдит выучила все тонкости аристократической непочтительности: она, бывало, уверенно входила в ослепительный холл работы Ванбру, увешанный огромными картинами Ван Дейка, и, проклиная М25, швыряла сумочку в кресло от Хепплуайта. К этому моменту она уже знала, как заявить о своей принадлежности. «Эта потрясающая комната для меня обыкновенная, – говорят такие действия, – потому что это моя естественная среда обитания. Я здесь – дома, даже если вы – нет».

Теперь, когда она смотрела на Стеллу и Кеннета, на их репродукции с цветами в рамках из «Питера Джонса», на псевдостаринную мебель, ей казалось, что ее членство в клубе, где она могла свернуться в кресле в библиотеке Уилтон-Хауса, листая «Вог», со стаканом водки с тоником в руке, было отозвано без предупреждения. В редкие моменты ясности сознания она понимала, что, выбрав этого актера, она не сделала поражающий своей дикостью выпад в сторону богемы, а просто вернулась в родную страну. Что Саймон был значительно ближе Стелле, с ее четвероюродным кузеном-баронетом, или Кеннету и его деловым партнерам, чем Чарльз и его друзья. Мир, где человек смеется и плачет вместе с другими, – это и был ее настоящий мир. Мир, в котором она выросла, где ей теперь снова предстоит жить. Чарльз, и Бротон, и игра в имена этих людей затрагивали только вскользь. И что бы там ни воображала себе ее мать, они все-таки – совсем другое племя.