Майкл Шейбон - Потрясающие приключения Кавалера & Клея

– Я знаю, ты думаешь, все это хлам, – сказал Джо. – Но вот именно тебе так думать нельзя.

– Ага-ага, – ответил Сэмми. – Ладно.

– Что ты там смотришь?

Сэмми бочком пробрался в приемную мисс Смышленки и уже развязывал одно портфолио из кипы. В девять утра, по дороге в «Фараон», он забросил Джо сюда, чтобы тот приступил к трудоемкому процессу переезда. А сейчас почти восемь вечера – Джо таскал, паковал и перепаковывал весь день без передышки. Плечи ныли, пальцы стерлись, Джо было нехорошо. Сбивает с толку – возвращаешься, а тут ничего не изменилось, и теперь надо все это разъять на части. И задевало, как Сэмми на него посмотрел, минуту назад войдя и увидев, что Джо трудится, заканчивает работу. Похоже, для Сэмми это был приятный сюрприз – не потому, что работа закончена, а потому, что Джо не исчез. Они – все трое – думали, что он опять их бросит.

– Хочу еще раз глянуть твои панели, – сказал Сэмми. – Должен тебе сказать, это прекрасная вещь. Не терпится прочесть целиком.

– По-моему, тебе не понравится. По-моему, никому не понравится. Слишком мрачно.

– Похоже, мрачно, да.

– Слишком мрачно для комикса, по-моему.

– А это начало? Елки, вот это полоса.

Перекинув пальто через локоть, Сэмми опустился на пол подле обширной горы черных картонных папок – их купили поутру в «Пёрл пейнтс», чтобы Джо упаковал пять лет трудов. Голос Сэмми помрачнел и зарос паутиной:

– «Голем!»

Он потряс головой, разглядывая первый полосной кадр – всего их было сорок семь – в начале первой главы комикса на 2256 полос, который Джо сочинил в «Невидимых кремах Корнблюма»; Джо как раз приступил к сорок восьмой, и последней, главе, но тут Томми выдал его властям.

Осенью 1949-го Джо приехал в Нью-Йорк с двойным намерением: взяться за длинную историю про Голема, которая панель за панелью и глава за главой являлась ему во сне, в закусочных, на длинных автобусных перегонах по всему югу и северо-западу с тех самых пор, как он три года назад уехал с Шинкотига, и – постепенно, осторожно, поначалу, может, даже тайно – снова увидеть Розу. В городе он восстановил кое-какие хрупкие связи – снял помещение в Эмпайр-стейт-билдинг, возобновил визиты в заднюю комнату Луиса Тэннена, открыл счет в «Пёрл пейнтс» – и приступил. Работа, каковой, надеялся Джо в то время, надлежало изменить восприятие и понимание жанра искусства, который в 1949 году только Джо и считал средством самовыражения, силой не уступавшим композиции Коула Портера в руках, скажем, Лестера Янга или дешевой мелодраме о несчастном богаче в руках, допустим, Орсона Уэллса, закипела просто великолепно, но возвращаться на орбиту Розы Сакс Клей, даже по чуть-чуть, оказалось гораздо сложнее. «Голем» продвигался так хорошо; он поглощал все время Джо и все его внимание. Джо все сильнее захватывали мощные мотивы этой истории – Прага и пражские евреи, колдовство и кровь, преследование и освобождение, неискупимая вина и обреченная невинность, – из ночи в ночь за чертежным столом он мечтал свою долгую галлюцинаторную повесть о своенравном чудовищном дитяти, Йозефе Големе, что жертвует собой, дабы спасти и защитить крошечный ламповый мир, чья безопасность ему доверена, и чувствовал, что эта работа – рассказывание этой истории – исцеляет его. Все горе и черное изумление, что он никак не мог выразить, ни до, ни после, ни психиатру в ВМФ, ни такому же бродяге в дешевой гостинице под Орландо во Флориде, ни сыну, ни тем немногим, кто еще любил его, когда он наконец вернулся в мир, – все это излилось в головокружительные ракурсы и строгие композиции, в перекрестную штриховку и огромные проломы теней, в раздутые, и разбитые, и мелко порубленные панели его монструозного комикса.

В какой-то момент он начал уверять себя, что план его не просто двойной, но двухступенчатый: он закончит «Голема» и тогда будет готов вновь встретиться с Розой. Он бросил ее – сбежал от нее – в горе, в ярости, в приступе иррациональных попреков. Будет лучше, говорил он себе, – ведь будет лучше, да? – вернуться, совершенно очистившись. Но хотя в этой рационализации поначалу и было здравое зерно, к 1953-му, когда Томми Клей засек Джо в иллюзионистской лавке, потенциал самоисцеления давным-давно исчерпался. Дабы закончить работу, которую начали его карандаши, Джо нужна была Роза – ее любовь, ее тело, но превыше всего ее прощение. Одна беда – к тому времени, как он Розе и сказал, поезд ушел. Джо прождал слишком долго. Шестьдесят миль Лонг-Айленда, отделявшие его от Розы, были непроходимы, как зазубренная тысячемильная пасть, отделявшая Кельвинатор от Ётунхейма, как три лондонских квартала, отделявшие Уэйкфилда от любящей жены.

– А сценарий-то у тебя есть? – спросил Сэмми, переворачивая очередную страницу. – Это что вообще – немое кино?

На панелях не было пузырей – ни слова, кроме тех, что вписаны в рисунки, – табличек на домах и дорогах, ярлыков на бутылках, адресов на любовных письмах, вправленных в сюжет, – и слова «ГОЛЕМ!», которое снова и снова повторялось на полосном кадре в начале каждой главы, всякий раз под новой личиной: пять букв и восклицательный знак прикидывались то вереницей домов, то лестницей, то шестью марионетками, шестью пауками кровавых луж, долгими тенями шести истерзанных и сокрушительных женщин. Джо собирался когда-нибудь потом вклеить пузыри и заполнить их текстом, но так и не смог заставить себя замарать панели.

– Есть сценарий. По-немецкому.

– Это будет бомба.

– Это ничего не будет. Его не продать.

За пять лет работы над «Големом» случилось нечто парадоксальное: чем больше себя, своей души и своих печалей Джо изливал в комикс – чем убедительнее демонстрировал могущество жанра как инструмента личного самовыражения, – тем меньше хотелось показывать его другим людям, выставлять на всеобщее обозрение то, что в итоге обернулось тайной летописью его траура, его вины и воздаяния. Он психовал уже оттого, что эти страницы листал Сэмми.

– Сэм, эй, ну давай. Нам, может быть, пора.

Но Сэмми не слушал. Он медленно листал первую главу, расшифровывал сюжет в потоке бессловесных образов. Джо наблюдал, как Сэмми читает его секретную книгу, и под диафрагмой у него разливалось странное тепло.

– Я… я, может быть, попробую объяснить… – начал он.

– Не, нормально, я понимаю. – Сэмми не глядя сунул руку в карман пальто и вытащил бумажник. Выудил купюры, по доллару и по пятерке. – Вот что, – сказал он. – Я тут, наверное, задержусь. – Он поднял голову. – Сходи перекуси сам?

– Ты будешь читать прямо сейчас?

– Конечно.

– Целиком?

– А чего бы нет? Я просрал пятнадцать лет жизни, карабкаясь на груду хлама в две мили высотой, – уж я могу потратить пару часов на три гениальных фута.