Эрик-Эмманюэль Шмитт - Месть и прощение (сборник)

Тысячи самолетов патрулировали в то время французскую территорию, можно сказать, один самолет – это капля в море. Но почему-то он, Вернер, встретился именно с ним…

По его просьбе Йокен купил книгу о Сент-Экзюпери, написанную тем самым берлинским писателем, который выступал с лекцией. В заключение он много рассуждал о смерти летчика. Подробности, о которых он упомянул во время выступления, не утолили его любопытства, поскольку он упрямо выдвигал все новые и новые гипотезы… Он упоминал о возможной технической неисправности самолета, что было не редкостью в то время, и Антуан де Сент-Экзюпери не раз с этим сталкивался. Он предположил также, что пилот мог плохо себя почувствовать. Мало того, он даже дошел до вероятности несчастного случая: обессилевший и к тому же больной Сент-Экзюпери не смог в одиночку задвинуть фонарь – стеклянную крышу – самолета. Его глубоко волновали проблемы будущего Европы, он был в отчаянии, страдал депрессией и, подобно Стефану Цвейгу, решил уйти из этого мира. Ведь писал же он другу накануне своей гибели: «Если меня собьют, я ни о чем не буду жалеть. Меня ужасает грядущий муравейник. Ненавижу добродетель роботов. Я был создан, чтобы стать садовником» [24].

Вернер перечитывал и обдумывал эти фразы. Он не усматривал в них ничего, предвещавшего самоубийство, а только находил смягчающие для себя обстоятельства: Сент-Экзюпери, готовый умереть, погиб без сожалений. Выходит, что он, Вернер, не прервал великое дело и не пресек жажду жизни.

Однако чем больше Вернер фон Бреслау размышлял над этими фразами, тем больше он чувствовал свою близость с уничтоженным им врагом. Он тоже во время войны придерживался этой мудрой готовности умереть. Что касается страха за завтрашний день, то так же сильно его страшило будущее, и именно от страха он спрятал свой самолет. А это последнее высказывание: «Я был создан, чтобы стать садовником» – разве оно не подтверждает правильность пути Вернера, который, выйдя на пенсию, посвятил жизнь растениям?

Вывод: написать личное письмо автору и раскрыть наконец тайну!

Но, увы, этот автор казался ему каким-то незрелым. Берлинец явно уклонялся от фактов, проявляя интерес к загадкам, а не к поиску истины. Ему было важно создать «легенду Сент-Экзюпери», которая, как и все легенды, скорее питалась вымыслом, чем реальностью. Даже если Вернер пошлет свое признание автору, тот, по всей вероятности, не придаст ему особого значения, дабы не разрушать миф.

– Иди сюда.

Дафна схватила Вернера за руку и, словно сильная, настоящая спортсменка, вытащила из кровати. Но он остался сидеть не двигаясь. Она настаивала:

– Иди, а то забудешь.

– Что забуду?

– Забудешь красивое.

На лице Вернера отразилось удивление. Дафна стала объяснять ему, явно разочарованная, что ей приходится говорить о столь очевидных вещах:

– Ты сейчас начинаешь забывать свет, цветы, пение птиц. Ты больше не двигаешься. Ты прячешься в твердом.

– В твердом?

– В доме, камнях, стенах. Я волнуюсь за тебя.

Собрав силы, он выпрямился. Чтобы подбодрить его, Дафна добавила:

– Ты нужен саду.

Он спустились с террасы, и сад потряс его. Июнь приютил тысячи роз, и уже увядающих, с обилием лепестков, и новых, с оживающими бутонами, и диких, на взметнувшихся ввысь стеблях. Вернер был взволнован, видя, что природа так много работала, пока он выздоравливал, словно доказывая ему, что продолжает начатое им дело.

– Смотри, вот тут и там нужно подрезать.

Вернер вооружился секатором, который она ему протянула, и приступил к обрезке кустарника.

– Я буду смотреть на тебя, – бросила Дафна, усаживаясь на пенек. – Обожаю, когда ты приводишь в порядок сад.

В эту минуту Вернер ощутил слабость. Опять обморок? Шум усилился, и он понял, что это звук двухмоторного самолета, парившего над ними на небольшой высоте, он словно отсылал его на войну, к Сент-Экзюпери… Вернер почувствовал, как страшная тоска сжимает ему грудь.

– Пожалуйста, нарисуй мне самолет.

– Что?

Казалось, Дафну удивила просьба старика. Но он настаивал:

– Пойди, принеси, пожалуйста, блокнот, карандаши и нарисуй мне самолет.

По его решительному тону она поняла, что для него это важно. Она исчезла и вернулась со своими рисовальными принадлежностями.

Пока он занимался розами, она долго грызла карандаш в ожидании вдохновения, потом быстро начертила какую-то геометрическую фигуру.

– Вот!

Она показала ему рисунок какой-то коробки.

– Что это?

– Ангар.

– А где самолет?

– Внутри.

Так как он нахмурился, она подчеркнула:

– Ангар необходим. Он защищает самолет. Если ты хорошо посчитаешь, то увидишь, что самолет проводит больше времени в своем ангаре, чем в небе. А небо, оно сердится, тогда бывают грозы, тучи, молнии, другие самолеты. На самом деле для самолета важнее всего завести хороший ангар, где можно отдохнуть; он даже может остаться там на пенсии.

Пораженный сходством между его собственной жизнью и рассказом ребенка, Вернер фон Бреслау уже был готов рассказать ей правду: однажды он убил отца «Маленького принца». Но понял, как она огорчится, и сдержался.

– У тебя странное лицо!.. – воскликнула она. – Что-то не так?

– Мне сейчас нечем гордиться.

– Почему?

– Я совершил что-то плохое, уже давно.

– И что?

– Не могу себе простить.

Она пожала плечами:

– До чего же ты глупый!

Он подскочил:

– Что ты сказала?

– Ты говоришь, что не можешь себе простить, потому что уже давно совершил что-то плохое. А я ответила: до чего же ты глупый!

– Почему?

– Что-то – это вовсе не кто-то.

Йокен фон Бреслау листал местную газету, сидя напротив отца на террасе, увитой виноградом.

Вернер смотрел на сына и, потрясенный, спрашивал себя: как он мог родить этого старика? Как это произошло? Кто сыграл с ним эту злую шутку? Еще недавно Вернер стоял рядом с Евой, лучащейся счастьем, и держал на руках гладкого и пухлого младенца, а теперь должен терпеть присутствие одутловатого, солидного человека в очках в черепаховой оправе, безвкусно одетого, с красноватым, отекшим от вина и обильных трапез лицом, короче, человека настолько же уродливого, сколь и вульгарного, с которым он никогда не стал бы общаться, не носи тот его имя.

Время от времени домработница Мария Магдалина предлагала им выпить или приносила крекеры. «Крекеры? – думал Вернер. – Почему крекеры? Неужто она питается одними крекерами? Она произносит „крекеры“, скривив рот, и сразу же отбивает желание есть то же, что она сама!» Вернер смирился с ее присутствием, как смиряются с судьбой, – наверное, он так же покорно согласился бы терпеть боль в суставах или передвигаться со скоростью черепахи?