Даниэль Кельман - Ф

Рон утирает слезы. Все произошло так стремительно, он же ничего не мог поделать! Зачем только этот нахал вылез и начал распинаться!

Я знаю, что буду корить себя за это, более того: сознаю, что вынужден буду заставить себя обо всем забыть, только чтобы не корить. Но, начав движение рукой, я уже не могу его прервать, и потому осеняю его крестным знамением, сверху вниз, справа налево, и он снова принимается реветь, на сей раз растрогавшись – может, он и вправду верит, что это спасет его от какой-то там геенны огненной, я же отмахиваюсь и говорю, что теперь он обязан пойти в полицию и обо всем рассказать. Разумеется, я так и сделаю, говорит он, и я знаю, что он лжет, и он знает, что я это знаю.

Спасибо, повторяет он. Спасибо вам, господин священник.

– Но ты пойди в полицию. Скажи, что…

Да, конечно! В полицию. Тут он собирается начать с начала и опять изложить мне всю эту мрачную историю, но с меня довольно. Я вскакиваю.

Рон смотрит на меня снизу вверх – с одной стороны, с облегчением, потому что полагает, будто я снял с его совести грех; с другой стороны, с опаской, потому что доверил мне свою тайну. Я гляжу на него, в его застланные пеленой глаза, которыми смотрит на меня еще не сформировавшаяся, сама себе не знакомая личность. В его взгляде страх, но не только – еще и налет мягкой агрессии, и вопрос, не стоит ли ему теперь заставить меня замолчать.

Я улыбаюсь ему, но он не отвечает мне тем же.

– Все образуется, – произношу я, сам не зная, что хочу этим сказать. Протягиваю ему руку, он встает, мы обмениваемся рукопожатием. Его ладонь влажная и мягкая; пожав мою, он тут же ее выпускает. Мне кажется, что все было бы много проще, лучше, правильней, если бы только я мог понять, что написано у него на футболке. Решительно отворачиваюсь и подаю отцу Таулеру знак, что мне придется уйти. Он изумленно поднимает брови, я показываю на часы у себя на запястье и тычу пальцем в потолок – универсальный, во всем мире понятный жест, означающий, что меня ожидает начальство.

– Господин священник! – передо мной останавливается девочка с крестиком на шее. – У меня вопрос!

– Спроси отца Таулера.

Она с явным неудовольствием дает мне пройти, я добираюсь до двери, выхожу на лестничную клетку, отдуваясь, карабкаюсь по ступеням. Выбираюсь в прохладный, отделанный мрамором холл, постепенно превращаясь в лужу.

– Фридлянд!

Надо же, именно сейчас! Он высок и худ, на нем элегантного покроя сутана, у него превосходная стрижка и очки от Армани. И он, разумеется, не потеет.

– Приветствую, Финкенштейн.

– Жарковато у вас тут.

– Тебе ведь не привыкать.

– Да, летом в Риме тяжко, – скрестив руки на груди, он облокачивается о каменный поручень и смеряет меня взглядом, в котором почему-то читается, что его мой вид забавляет.

– Я только что принял у одного человека исповедь. Он, представь себе… То есть, я хочу сказать, что делать, если… Как быть с тайной исповеди, если человек… Ладно, не важно. Не сейчас. Не имеет значения.

– Ты все еще играешь в кубик?

– Готовлюсь к соревнованиям.

– Что, неужто они и правда еще проводятся? Ты не спешишь? Перекусим?

Я в сомнениях. На самом деле мне не очень-то хочется выслушивать его рассказы о работе, о жизни в прохладных покоях, о карьерном взлете и успехе.

– С удовольствием.

– Тогда идем! Ранний ужин, что-нибудь легкое, в такую погоду много и не съешь. – Он поднимается по мраморной лестнице, я нерешительной поступью следую за ним.

– Виделся ли ты в последнее время с Кальмом? – спрашиваю.

– Он все тот же. Скоро станет епископом, если на то будет воля Божья.

– А она будет.

– Согласен. Будет.

– Ты веришь в Бога?

Он замирает.

– Мартин, я заместитель главного редактора радио «Ватикан»!

– И что с того?

– Ты спрашиваешь замглавы радио «Ватикан», верит ли он в Бога?

– Именно.

– Ты что, серьезно?

– Разумеется, нет. Но если бы я спросил всерьез, что бы ты ответил?

– Ответил бы, что вопрос так не стоит.

– Почему же?

– Потому что Бог – понятие самореализующееся, Бог – это causa sui [2], просто потому, что он мыслим. Я могу помыслить его, и следовательно, раз его можно помыслить, он должен существовать, иначе возникло бы противоречие. Поэтому я знаю, что он существует, даже если я в него не верю. Поэтому я верю. И не забывай, мы осуществляем реальность Бога через действенную любовь к ближнему. Делаем свою работу. Бог в нас, но он обитает среди нас лишь потому, что должен существовать. Как можно любить людей, если видишь в них не тварей Божиих, а некую случайность, возвеличившийся лишай, обретших пищеварение и заработавших боль в спине млекопитающих? Как им сочувствовать? Как любить мир, если он не есть воля того, кто сам является воплощением доброй воли?

Я снова вспоминаю Рона, это куда важнее, вот о чем следовало бы поговорить. Но меня что-то удерживает, у меня такое чувство, что я коснулся чего-то более могущественного и злого, чем могу сейчас себе представить; такое чувство, что лучше бы мне обо всем этом забыть.

– И вообще, что значит «верить»? Логика этого понятия весьма расплывчата, Мартин. Если ты уверен в каком-то положении, то ты это знаешь. А если полагаешь, что нечто может быть, но при этом знаешь, что это, возможно, и не так, то это называется верой. Это спекулятивное рассуждение о вероятности. Верить – значит полагать, что нечто, возможно, таково, хотя может таковым и не являться. Не верить означает полагать, что нечто, возможно, таковым не является, хотя может статься, что оно именно таково и есть. Есть ли тут сколь-нибудь существенная разница? Все это крайне неопределенно, все это просто градации. Важно лишь, что мы делаем свою работу.

Мы восходим наверх, ступень за ступенью, и наши шаги эхом разносятся по лестнице.

– Ты всерьез спрашивал?

– Просто полюбопытствовал.

– А во что веришь ты?

– В то, что и для меня должно было найтись место в Риме.

– Да, несправедливо все это. Но ты не ответил на мой вопрос.

Мы достигли второго этажа. На нас глядит преисполненная достоинства статуя со сложенными в молитве руками.

– На какой вопрос?

– О том, во что веришь ты сам.

Я останавливаюсь и, опершись на перила, жду, когда уймется сердцебиение.

– В то, что если не поедим, нас будет мучить голод.

Люди верят, будто где-то хранятся их мертвецы. Верят, что во Вселенную вписаны следы их бытия. Но это неправда. Что прошло, то прошло. Что было, то будет забыто, а что забыто, того не вернуть. Я не помню своего отца.

Он писал стихи. Я ни одного его стихотворения не читал. Он записывал их на листках, на нижних полях меню в ресторанах, на почтовых конвертах, беспорядочно, просто удовольствия ради. Какие-то он забирал с собой, какие-то оставлял; ему постоянно приходили в голову другие, и он знал, что это только начало.