Даниэль Кельман - Ф

– Кто там? – раздается в домофоне голос Сибиллы; она подошла так быстро, как будто ждала под дверью. Но меня она ждать не могла, она же не знала, что я приду – значит, кого-то другого?

– Это я, – отвечаю.

– Я – это кто?

Если она сейчас меня не впустит, если немедленно не откроет мне дверь, если вынудит меня стоять под дверью, то между нами все будет кончено.

– Эрик, ты?

Молчу. Дверь с жужжанием отворяется.

Кто-то касается моей руки. Позади меня стоит худощавый, длинноносый мужчина с острым подбородком. Одной рукой он держит руль велосипеда, в другой – полупустой пластиковый пакет.

– Не следовало тебе вмешиваться, – произносит он. – Если бы ты только оставил эту троицу в покое! Не твоего ума это было дело.

Захлопнув за собой дверь, я взбегаю по лестнице. Если у нее в доме мужчина, если у нее в доме, в доме у нее – вот, это ее этаж. Она уже ждет меня на лестничной клетке.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Не следовало так поступать с машиной. Бросать ее на дороге. На что это вообще похоже!

– О чем ты?

– Надо позвонить в полицию и сообщить об угоне.

Прохожу мимо нее в квартиру. Никого. Она одна. Сажусь на первый же подвернувшийся стул и включаю телефон. Девять пропущенных вызовов, три из офиса, шесть из дома, три сообщения. Выключаю.

– Эрик, что произошло?

Хочу сказать, что ничего, просто слишком много всего сразу навалилось. Сказать, что не могу найти выход из положения. Но говорю только: «У меня был тяжелый день». И, глядя на нее, понимаю, что вовсе не хочу здесь находиться. Я хочу домой.

– Хотел побыть с тобой, – говорю я.

Она подходит ближе, я встаю и, совладав с собой, делаю, что должен. Руки пробираются туда, куда надо, я двигаюсь правильно, и мне даже удается испытать некую радость оттого, что ей этого так хочется, что она такая податливая, так славно пахнет и, наверное, даже немножечко любит меня.

– Я тебя тоже, – шепчет она. Гадаю, что еще я успел сказать.

Потом я лежу, не смыкая глаз, прислушиваюсь к ее дыханию, вглядываюсь в темный потолок. Засыпать нельзя, мне надо быть дома до наступления утра, и Лаура расскажет мне свой очередной сон.

Беззвучно поднимаюсь и начинаю одеваться. Сибилла спит. На цыпочках прокрадываюсь к выходу.

– Видели недавнюю выставку Каррьера?

– Видел, и прямо даже не знаю, что сказать.

– Что вы!

– Говорят, он испытывает наш привычный взгляд на вещи. Да он и сам так говорит, какой журнал ни возьми – нынче об этом везде можно прочитать. Но в общем у него все сводится к той простой истине, что образы – всего лишь образы, а не реальность. Но сам он этим знанием гордится, словно ребенок, только что догадавшийся, что пасхального зайца не существует.

– Злой вы человек.

– Но я высоко ценю его мастерство.

– Нисколько не сомневаюсь!

Мы улыбаемся друг другу. Моя работа – не просто продавать картины, а еще и находить нужных покупателей. Разумеется, мне необходимо убедить Элизу в том, что в ее собрании непременно должен быть еще один Ойленбёк, но в то же время и Элиза должна убедить меня в том, что ее собрание – самое подходящее для него место. Уже не стоит ждать, что на рынке появится много его работ, им заинтересовались государственные музеи – платят они меньше, но зато как возрастает за счет таких приобретений репутация художника! А это, в свою очередь, приводит к стремительному росту цен на аукционных торгах вторичного рынка. Тут необходимо проявлять осторожность: если цены растут слишком быстро, то вскоре последует их неминуемое падение, в прессе напишут, что рынок вынес свой вердикт – после чего репутацию художника уже невозможно будет восстановить. Следовательно, Элиза должна убедить меня в том, что не поспешит избавиться от картины, как только на ней можно будет заработать, ей нужно доказать, что ее намерения как коллекционера достаточно серьезны, а мне нужно доказать ей, что стоимость произведений Ойленбёка в долгосрочной перспективе не упадет.

Тем не менее об этом всем мы не обмолвились и словом. Мы сидим, перед нами по миске салата, неспешно попиваем минералку, постоянно улыбаемся друг другу, болтаем о обо всем на свете кроме того, ради чего встретились. Я неплохо управляю наследием, она – неплохой коллекционер. Правила игры нам известны.

Поэтому мы обсуждаем террасы Венеции. Там у нее квартира с видом на Большой канал, я однажды гостил у нее, но все время шел дождь, над водой висел туман, и город казался унылым, мрачным и каким-то затхлым. Мы смеемся, обсуждая вечеринки, закатываемые в рамках Биеннале, сходимся во мнении, что все они утомительны, шумны, отнимают много сил – одним словом, что все это само по себе вызов, но идти все равно приходится, выбора нет. Сходимся на том, что великая красота может обернуться великим истощением: пред ее лицом стоишь и чувствуешь себя совершенно беспомощным, и кажется, что надо что-то сделать, совершить, как-то отреагировать, но сама она безмолвствует и со своей высоты как бы указывает тебе терпеливо на твое место. Тут мы, разумеется, не можем не вспомнить Рильке. Говорим о его визитах к Родену, немного о самом Родене, потом – совершенно неизбежно – переходим на Ницше. Просим принести кофе, салатов своих мы не доели, есть в такую жару совершенно не хочется. И только сейчас, когда наша встреча уже подходит к концу, мы заговариваем об Ойленбёке.

Дело непростое, замечаю я. Есть целый ряд заинтересованных лиц.

Могу себе представить, отвечает Элиза. Но если картине суждено обрести новый дом, то правильно было бы исходить из того, какие у полотна будут соседи, какое окружение. Некоторые вещи Ойленбёка в ее собрании уже присутствуют. Дома, в Генте, у нее висит Рихтер, имеются Деманд и Дин, пара работ Кентриджа и Уоллингера, один Борреманс – согласитесь, у него с Ойленбёком есть определенная стилистическая общность, – и кое-что из Джона Каррена. Кроме того, она имела счастье быть знакомой с мастером лично – разумеется, не так близко, как я, но все же достаточно для того, чтобы понимать, что он не слишком стремится войти в состав музейных коллекций. Его работы должны находиться в средоточии современной жизни, а не в пыльных запасниках галерей.

Я неопределенно киваю.

– Какая жара, – говорит она.

Она начинает обмахиваться ладонью, и, хотя зал ресторана оборудован беззвучными кондиционерами, этот жест вовсе не кажется неуместным. Ей не составляет труда выглядеть элегантно. Если бы мне нравились женщины, я бы, наверное, в нее влюбился.

В такую погоду, продолжает Эльза, невольно начинаешь испытывать уважение к мавританской культуре. Подумать только, они возводили Альгамбру при таком невыносимом пекле – как только им это удалось?