Даниэль Кельман - Ф

– Чего?

Голос у него дрожит, он растягивает слоги.

Третий просто молча глядит на меня. На его футболке полыхает огненно-красная буква «Y».

Тот, что на земле, лежит, не шевелясь, тяжело дышит.

Теперь все зависит от меня. Мне нужно сказать что-то, что их остановит, найти верные слова, фразу, которая поможет все прояснить, снизить градус напряженности, решить проблему, сделать как лучше. Говорят, от страха начинаешь думать быстрее, но что-то я ничего такого не чувствую. Сердце стучит, в ушах шум, улица медленно вращается перед глазами. Я и не знал, что можно так испугаться, такое чувство, как будто я еще ни разу в жизни не боялся, как будто это мой первый опыт. Ведь только что все было в порядке, я был там, наверху, за железной дверью, в атмосфере полной безопасности. Неужто и впрямь все может так резко измениться, неужто все может так скоро кончиться плохо? В голове проносится: сейчас не время задаваться такими вопросами, нет времени, надо найти нужные слова! Думаю: может быть, бывают на свете ситуации, для которых вообще нельзя найти правильных слов. Такие, в которых слова уже ничего не значат, в которых фразы рассыпаются, разговоры ни к чему не приводят, потому что нет никакой разницы, что ты скажешь. Думаю: перестань же, наконец, думать! И еще думаю, что…

Тут тот, который «bubbletea is not a drink I like», делает шаг ко мне и повторяет, но уже с другой интонацией – в его голосе больше не звучит ни вопроса, ни удивления, только чистой воды вызов:

– Чего?!

– Он больше не выдержит, – говорю я. – Он даже пошевелиться не может. Вы его добили.

«Недурно, – думаю. – Что-то в голову еще приходит».

– Вы намного сильнее, – продолжаю я. – У него нет никаких шансов. Зачем тогда все это?

– Ты-то кто вообще такой? – это уже не «bubbletea is not a drink I like», это тот, что «Y». От него я такого не ожидал. Вид у «Y» был вполне безобидный, такой, словно его просто с собой прихватили, как группу поддержки, он казался едва ли не другом.

– Я… – моего голоса почти не слышно. Откашливаюсь; так лучше. – Никто.

Старинный ответ Одиссея, множество раз прошедший проверку ситуациями наподобие этой.

– Я – никто.

Они продолжают пялиться на меня.

– Если он умрет, вам дадут пожизненное.

И тут же понимаю, что это было ошибкой. Во-первых, он не умрет, во-вторых, еще никому младше двадцати лет пожизненного не давали – ополчится целый строй адвокатов, судей и специалистов по делам несовершеннолетних, чтобы такому молодому человеку не сломали жизнь окончательно, это я знаю от своего брата-священника. Но, возможно, они этого не знают; тогда мне повезло.

– Вы сами себе вредите. Наверняка полиция уже в пу…

Улица, небо, голоса, тени надо мной вновь постепенно складываются в целую картину. Я полулежу на земле, облокотившись о стену. Голова трещит. Наверное, я потерял сознание.

Оставайся на месте! Ты уже достаточно себя проявил. Всеми святыми, всеми чертями, всей красотой мира тебя заклинаю, сиди и не шевелись!

И поднимаюсь на ноги.

Как странно: обычно в минуту опасности люди оказываются трусливее, мелочнее, жальче, чем даже самим себе кажутся. И это нормально, так и должно быть, чего-то такого и ждешь. Пребываешь в полном убеждении, что при первом же случае затрясешься, как осиновый лист. И вот – нате вам. Ивейн Фридлянд, эстет, куратор, денди, решил проявить себя как герой. Только этого мне не хватало.

Я встаю. Одной рукой опираюсь о стену, другой пытаюсь удержать равновесие. Теперь уже и говорить ничего не надо – одного того, что я имею дерзость стоять на ногах, вполне достаточно: они пристально на меня смотрят.

– Так ты кто такой? – повторяет «Y».

– Мне бы самому знать, – бывает, что в сложной ситуации получается отшутиться.

– Ты че, совсем того? – спрашивает «Y».

А тот, что «bubbletea is not a drink I like», словно это как-то открыло ему глаза на происходящее, вдруг говорит:

– Убирай, Рон. Он того.

Тут я вижу, как в руке у того, что «MorningTower», что-то мелькнуло, что-то маленькое и зло сверкающее серебром. Все намного серьезнее. Если до этого мне казалось, что положение и так достаточно серьезное, я ошибался – серьезное только начинается.

– Вы собираетесь его убить? – спрашиваю я. Но о нем они уже давно забыли.

– Заткни варежку, Рон, – отвечает тот, что «bubbletea is not a drink I like», тому, что «MorningTower».

– Нет, Рон, это ты варежку заткни, – огрызается «Y».

Наверное, у меня в голове что-то помутилось, не может же так быть, что их всех одинаково зовут. И нарочито громко, чтобы заглушить стук своего сердца, спрашиваю:

– Вам нужны деньги?

Но они просто пялятся на меня и молчат, и у меня снова возникает такое чувство, что я дал маху. В голове, за надбровными дугами, пульсирует боль. Может быть, нужно показать им купюры. Мой тонкий пиджак, сшитый на заказ в Лондоне, у «Килгура», промок до нитки, словно я только что вышел из воды. Я тянусь рукой за бумажником, он у меня во внутреннем кармане, замечаю, что их взгляды изменились, хочу поскорее достать кошелек, чтобы они правильно меня поняли, но, уже дотронувшись кончиками пальцев до кожаного чехла, понимаю, что это тоже было неверным решением. «Y» пригибается, «bubbletea is not a drink I like» отскакивает, и вот уже рука того, что «MorningTower», метнулась вперед, коснулась меня и отдернулась, и, когда я достаю бумажник, грудь, голову, руки пронзает боль, вспыхивает, словно пламя, опаляет асфальт, стоящие неподалеку машины, дома, небо и огненный шар солнца на небосводе, заполняет, замещает собой весь мир, возвращается, собирается во мне. Кошелек падает на землю, но я, взмахнув руками, удерживаю равновесие, мне удается устоять.

Смотрю на троицу, а они смотрят на меня: спокойно, едва ли не с любопытством, словно их ярость вдруг улетучилась. Взгляды у них не глупые, не злобные, просто недоумевающие. Мне мерещится, будто «bubbletea» даже хочет мне улыбнуться, и я пытаюсь улыбнуться в ответ, но не выходит – чувствую, что мне не хватает сил. «Y» поднимает с асфальта бумажник, с удивлением смотрит на него и роняет. Они бросаются бежать. Я смотрю им вслед, пока они не исчезают за углом.

Парень, скорчившийся у моих ног, начинает шевелиться. Распрямляется, постанывая, вытягивает руки, поворачивается, пытается встать. Лицо у него оплыло, все покрыто кровоподтеками, но непохоже, что он серьезно пострадал. Умереть он не умрет. Может, и без больницы обойдется. Перевалившись на другой бок, он опирается на локоть и, пошатываясь, встает.

– Все в порядке, – говорю я. – Не волнуйся. Все хорошо.

Он смотрит на меня, моргая.

– Все хорошо, – повторяю я. – Все хорошо.

Неуверенной походкой он подходит туда, где лежит мое портмоне, поднимает его, заглядывает внутрь. Его правый глаз не открывается, веко подергивается, из уха стекает струйка крови. На его красной майке никакой надписи, ничего.