Даниэль Кельман - Ф

Отвернувшись от окна, бросаю еще один взгляд на «Фотографию из отпуска № 9», словно вижу ее в первый раз. Краскам, которыми я пишу, больше трех десятков лет, как и холстам; это – один из тех, что я приобрел еще при жизни Генриха и поставил у него в мастерской. Их касалась его рука, так что, если когда-нибудь за дело возьмется судмедэксперт, он обнаружит на картине отпечатки пальцев мэтра.

Открываю дверь, выхожу, запираю за собой. Лучшая часть дня позади, впереди лишь болтовня и управленческие обязанности. Подрагивая, лифт уносит меня вниз.

Выхожу на улицу. Ну и ну, ничего себе, какая жара. Там, впереди, четверо молодых людей, но я вижу лишь очертания – так слепит меня яркое солнце, не позволяя сосредоточить взгляд ни на одном из них. Надо только добраться до метро – внизу, в подземке, будет попрохладнее. Я бы не прочь вызвать такси, но вот телефонные будки уже давным-давно демонтировали. На такой случай было бы полезно иметь мобильник.

Что-то не так. Ребята ссорятся. Трое окружили четвертого, один из них хватает его за плечо и бьет, другой, подхватив сзади, вновь толкает вперед. Его взяли в кольцо. А мне мимо идти.

Я уже могу расслышать, что они говорят, но понять трудно – обрывки слов не складываются в осмысленные фразы. Мое сердце стучит, но вот удивительно: внезапно я уже не чувствую жары, и голова проясняется. Наверное, вот они, древние механизмы сознания, включающиеся при столкновении с насилием. Свернуть ли мне и пойти в другую сторону или пройти мимо как ни в чем не бывало? Впечатление такое, что они не обратят на меня внимания, поэтому я продолжаю путь. «Я тебе голову оторву!» – кажется, кричит один из них, снова толкая того, что в центре, а другой, отталкивая налетевшего на него парня обратно, выкрикивает нечто вроде «Это я тебе голову оторву!» – хотя, возможно, это что-то совсем другое. Мне хочется крикнуть тому, кого бьют: эй, слушай, бросай это дело, их трое, а ты один, сдавайся! Но он довольно высокий, мускулистый, с широким подбородком, а взгляд у него – проходя, я успеваю мимоходом заглянуть ему в глаза, – глуповато-пустой. И поскольку они уже начали толкаться, бесконечно это продолжаться не может, и один из троих заносит кулак и ударяет того, что стоит посередке, по голове.

Но тот не падает. Наверное, в реальной жизни человек вообще не брякается наземь сразу после того, как ему врежут. Он просто склоняется вперед, закрыв лицо руками, а тот, кто его ударил, скуля, потрясает в воздухе кулаком. Это должно смотреться забавно, но отчего-то так не выглядит.

Вот я их и миновал. Они не обратили на меня внимания. Слышу позади крик. Иду дальше. Не оборачиваюсь. Еще один крик. Давай же, просто иди. Но я все-таки оборачиваюсь.

Проклятое любопытство! Все мне надо увидеть, обязательно надо увидеть, и это в том числе. Теперь их всего трое, тот, что стоял в середине, исчез – как по мановению волшебной палочки, проносится у меня в голове. Они как будто танцуют – один делает шаг вперед, другой назад; проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, что тот, кого они окружали, не исчез, а лежит на земле, а они все лупят, и лупят, и лупят его ногами.

Замираю на месте.

«И что ты замер?» – спрашиваю я себя. Сматывайся скорее, пока они не поняли, что ты – свидетель расправы! Да-да, именно так и думаю: «Только бы не оказаться свидетелем!» – словно речь о каких-то мафиозных разборках, а не о драке пары-тройки юнцов. Смотрю на часы: без нескольких минут четыре. Убеждаю себя, что мне надо срочно уносить ноги, такое тут наверняка часто случается, придется мириться с подобными картинами, если хочешь держать никому не известную мастерскую в самом что ни на есть неблагоприятном районе города.

А они тем временем продолжают колотить лежащего на земле. Я вижу лишь скрюченную тень, мешок, из которого растут руки и ноги. «Немедленно убирайся! – говорю я себе в приказном порядке. – Довольно любопытствовать! Исчезни!» Итак, я продолжаю путь. Шаг, другой, третий – достаточно быстро, но так, чтобы не казалось, будто я бегу.

Вот только иду я не в ту сторону, в которую надо, а назад, прямо на них. Никогда в жизни у меня еще не было такого сильного ощущения раздвоенности – я одновременно и тот, кто шагает вперед, и тот, кто тщетно пытается заставить его повернуть вспять. И я понимаю, что мной движет отнюдь не только любопытство. Что я собираюсь вмешаться.

И вот я уже приближаюсь к ним. Не так быстро, как мне сначала казалось, потому что с каждым шагом я чувствую, как время течет все медленнее: сначала преодолеваю половину пути, отделяющего меня от них, затем половину оставшейся половины и вновь половину половины, как черепаха в старинной притче, – меня вдруг охватывает такое чувство, что я почти могу поклясться, что не доберусь до них никогда. Вижу, как мелькают туда-сюда их ноги в тяжелых ботинках, как вздымаются и опускаются руки, вижу искаженные усердием лица; вижу, как блестит на солнце телевизионная антенна высоко над нашими головами, как летит над ней самолет, как спешит вдоль трещины на асфальте крошечный бесцветный жук, но не вижу ни прохожих, ни проезжающих машин – мы здесь одни, нас пятеро, и если я не вмешаюсь, то не вмешается никто.

Вот в такой ситуации, кстати, впрямь не помешало бы иметь телефон. Я продолжаю идти. От половины пройденной дистанции останется еще половина, а от той еще, и еще, и я вдруг понимаю, что время не просто бесконечно тянется – оно еще и обладает неограниченной плотностью, ведь между моментом, наступившим сейчас, и тем, который наступит следом, помещается бесконечная череда других моментов; так разве время может когда-нибудь пройти?

Они не обращают на меня внимания; я еще могу повернуть вспять. Парень, лежащий на земле, закрыл лицо руками, поджал ноги, сгорбился. Мне становится ясно, что это, по-видимому, тот момент, когда мне предоставляется последний шанс пойти на попятную. Я останавливаюсь и сипло говорю: «Оставьте его в покое!»

Они не обращают на меня внимания; я все еще могу повернуть вспять. Но вместо этого слышу, как то мое «я», которое не слушается другого, умоляющего его держать рот на замке, во весь голос повторяет: «Оставьте его в покое! Прекратите!»

Они не обращают на меня внимания; что же мне делать? Вступиться – об этом даже речи не идет, ничего подобного от меня ожидать не приходится. И я уже готов отвернуться с облегчением, но именно в этот момент они замирают, все трое разом, словно это у них отрепетировано заранее. И смотрят на меня.

– Чего? – спрашивает тот, что повыше других. На щеках у него темнеет пробивающаяся бородка, в носу тонкое кольцо. На футболке надпись «bubbletea is not a drink I like». Он пыхтит, как после тяжелого труда.

Тот, что рядом с ним, – у него на майке надпись «MorningTower», – тоже спрашивает: