Даниэль Кельман - Ф

Только вот почему – что с ним не так, с этим прямоугольником, что не так?

Уже не помню. Помоги мне, открой дверь, я не справлюсь со щеколдой. Там, на улице, меня кто-нибудь обнаружит, кто-нибудь вызовет врача. А если врач спросит, что я здесь забыл, в этом районе, что тогда? Но какое врачу дело до моей мастерской, с чего бы ему спрашивать, что ему до кучки жалких подделок, хотя они, в сущности, вовсе и не подделки, картины как раз настоящие, подделка – это ты, бедняга Генрих! Помоги мне открыть дверь! Мне нужно выбраться отсюда, пока я не потерял сознание.

– Если ты это понимаешь, то должен понимать, что ты здесь один.

– Да, понимаю. И что?

– Ивейн…

– Да?

– Если ты здесь один…

– Да?

– То как же я помогу тебе открыть дверь?

– Что, никак?

– Ивейн!

– Да, да, понимаю, да. Я сам должен. Сам. Вперед, вперед. Но если я спущусь, а те трое вернутся, то что мне делать? Они могут сюда войти? У них есть ключ? Может, они не только кошелек у меня забрали, но и ключи.

– Если бы они забрали у тебя ключи, то сейчас тут, в мастерской, были бы они, а не ты.

– Почему?

– Потому что ключи были бы у них.

– Но что им нужно в моей мастерской?

– Хороший вопрос. Предлагаю ползти.

– Но…

– Времени нет совсем.

– Но…

– Совсем нет, Ивейн.

– Никогда не думал, что у меня такая большая мастерская. Если смотреть в окно отсюда, снизу, то видно куда больше неба, куда больше синевы, чем обычно. Думаю, там, снаружи, все так же жарко, но я этого не чувствую, меня знобит. Теперь опять очень больно. Если бы не дышать, то было бы легче, можно попробовать дышать понемножку, но понемножку-то тоже нужно, а от этого обжигает, как огнем. Наверное, это боль не позволяет мне закрыть глаза. Я так устал, перед глазами уже иногда темнеет, но потом снова приходится делать вдох, и тогда так больно, что я тут же просыпаюсь. Понимаешь?

– Ивейн, меня здесь нет!

– Да тебя никогда рядом не было! С того самого дня, как мы ходили к гипнотизеру. Тебя вечно где-то носило. Но ты что же, совсем не впечатлен? Твой сын – герой, разве ты не видишь?

– Я никогда об этом не узнаю, Ивейн. И никто не узнает, если ты сейчас же не доберешься до двери, а оттуда – на улицу. Ползи, не застревай в траве.

– А еще помнишь, как мы с тобой играли в песочнице? Как ты строил замки, а я их рушил, а потом я расплакался, да-да, именно я, а не ты, и пришел папа и сказал: «Эрик, а ну прекрати!» – хотя ты был совершенно ни при чем…

Какая же высокая трава. Но что, если они и впрямь вернутся? Вон опять появился этот тощий субъект и, поправляя шляпу, говорит: «Егерштрассе, пятнадцать “б“, шестой этаж!» Он размахивает руками, силясь обратить на себя внимание, нервно перекатывается с пятки на носок. «Твой брат там, там ты его и найдешь!»

– Нет, – говорю я, – это не там, это здесь. И это не он здесь, это я здесь.

Но он меня даже не слушает, он так торопится снова крикнуть «Егерштрассе, пятнадцать “б“, шестой этаж!», словно ему не терпится избавиться от этой информации. Он машет, он скачет, от былого спокойствия не осталось и следа, и вот он уже тает в воздухе, и я знаю, что больше никогда его не увижу.

Мне ужасно холодно, но зато я в безопасности. Те трое меня здесь не найдут. Дверь заперта, и даже будь у них ключ, трава слишком высокая, не пробраться. Все колышется, то вверх, то вниз, все идет волнами, туда-сюда. Этот дом не вечен, и даже синева небес там, снаружи, не всегда будет синеть. Останусь только я, я должен существовать, должен жить, ведь без меня всего этого бы не было, не было бы, если бы я этого не видел. Холодный, жесткий пол у моего виска. И пол покачивается, словно я в лодке.

Помнишь, как мы отправились в Танжер, как плыли вечером на пароме через узкий перешеек, ты, мама, папа и я? Нам было шесть, и когда мы отъезжали, воздух в Альхесирасе был полон аромата цветов и сладковатого запаха бензина, мерцали звезды, окружавшие медный диск луны, папа нес нас обоих на руках, а мама шла следом, и на земле спал, широко разинув рот, какой-то толстый, небритый человек, его грудь вздымалась и опускалась, и я понял, что никогда его не забуду, но тут паром отчалил от берега, и причал превратился в череду сверкающих огней, мимо нас проплывали голые утесы, слышался шум волн, и мы все были вместе, одной семьей, навсегда, только так и не иначе, и, положив голову отцу на плечо, я понимаю, что скоро усну, хотя еще совсем не хочу спать; вокруг ночь, и только над головой светят звезды, они так близко, их больше, чем я когда-нибудь видел, скоро на горизонте появится Африка, вот только дышать снова больно, и я вспоминаю, что лежу на жестком полу, что мне холодно, меня все укачивает и укачивает, и я думаю о том, как взбудоражены мы были в первый день, и, разумеется, нас усадили рядом, чтобы все видели, до чего мы друг на друга похожи, родители стоят сзади, у стены, и учительница спрашивает, двое нас или все-таки на самом деле один, и этот вопрос кажется мне настолько сложным, что я оборачиваюсь, гляжу на маму с папой, но они лишь молча улыбаются, словно дают нам понять, что с этих пор нам самим придется держать ответ, и глянь-ка, там, снаружи, пролетела птица, я ее не вижу, вижу только тень, промелькнувшую в светлом прямоугольнике окна, никогда я еще не видел, чтобы птицы летали так медленно, – скоро мы будем в Африке, а потом настанет очередное утро, я мог бы догнать его, я бы так хотел знать…

Цветущая яблоня так близко подходила к стене, что можно было заглянуть в дом. На первом этаже располагались зала, гостиная, бывшая медиатека, которая нынче пустовала, и библиотека. Забравшись повыше, можно было бросить взгляд через верхнее оконце в прихожую, а если еще повыше – то прямо в кабинет, где стоит стол, а на стене белеет пятно – там, где еще совсем недавно висел человечек – палка-палка-огуречик. А если у кого после этого останутся силы, то он может вскарабкаться еще и достать до самой крыши.

В одиночку Мари не отважилась бы туда лезть, но в компании Георга и Лены – вполне; ведь когда вас трое, никто не хочет показаться трусишкой, а иногда они еще и Джо с собой брали. Надо одной ногой встать в развилку, другой – на верхний край ставни, ну и главное – потом не смотреть вниз. Не раздумывать, а сосредоточиться, замкнуться, иначе сердце уходит в пятки, градом струится пот, члены сковывает страх, и вот ты уже мешком повисаешь на ветке. А надо вот как: ухватиться за жестяную водосточную трубу, раскачаться, упереться одной коленкой в стену, просунуть пальцы между кирпичами, обрамляющими крышу, и подтянуться. И вот уже можно сесть, прислонившись спиной к наклонному скату, уперев пятки в водосток, и глядеть поверх яблоневой кроны, поверх кровли дома, где живет Георг, до самой следующей улицы и даже дальше, через улицу. По небу бежали растрепанные облака, гонимые, терзаемые и раздираемые ветром. И стоило прорваться завесе, как являлось огромное пламенное солнце – даже если смежить веки, оно все равно горело перед глазами.