Даниэль Кельман - Ф

– Ну наконец-то! – воскликнул Георг, увидев, что они приближаются. Он сидел на заборе, напялив шляпу Робин Гуда, за спиной у него болтался колчан, в руках был лук. По всей видимости, он там очень скучал.

– Они очень колкие? – спросил отец.

– Острые. Не колкие, а острые. Нет, вовсе нет!

– А кажутся острыми.

– Но они не острые!

Он пару секунд помолчал, затем сказал:

– Нельзя стрелять острыми стрелами. Это опасно.

– Но они ведь не острые, – повторил Георг.

– Это правда! – подтвердила Мари.

– В самом деле?

Дети закивали, Георг даже положил руку на сердце. Но Эрик этого уже не видел – он отрешенно смотрел на противоположную сторону улицы.

– Мне никогда не нравился этот дом.

– Мне тоже, – сообщила Мари.

– Ты когда-нибудь спускалась в подвал?

– А что, там еще и подвал есть?

– Нет! Нет никакого подвала, и ты туда – ни ногой!

– А правда, что вы потеряли все деньги? – спросил Георг.

– Это все кризис. Так неожиданно. Никто не мог предугадать. Ты новости смотришь?

Мальчик покачал головой.

– А что такое деривативы, знаешь?

Он кивнул.

– А что такое секьюритизированные долговые обязательства, тоже знаешь?

– Знаю.

– Правда?

Георг кивнул.

– Поосторожнее с этими стрелами, – сказал он, бросил еще один беспокойный взгляд на дом напротив, погладил дочь по щеке и отправился восвояси.

– Честное слово, они не острые! – крикнул Георг ему вдогонку.

– Правда! – добавила Мари.

И, глядя вслед отцу, она снова вспомнила об Ивейне. Лишь недавно она осознала, что эта загадка, возможно, никогда не разрешится. «Никогда» – это значит не просто «не сейчас», это значит, что и потом, и еще позже, да и, возможно, пока она жива, так ничего и не прояснится, а может, не прояснится и после того. Она часто вспоминала, как однажды он рассказывал ей в музее, отчего художники писали отвратительные вещи вроде тухлой рыбы, гнилых яблок или ошпаренных индюшек: потому что суть для них заключается не в самих предметах, а в изображении этих предметов: таким образом, они, – тут он понизил голос и серьезно посмотрел на племянницу, словно доверял ей большую тайну, – изображали сам процесс изображения. А затем спросил, – тем же тоном, которым обычно спрашивал ее отец, – все ли она поняла, а она, как обычно, кивнула. С дядей ей всегда было слегка не по себе – до того он напоминал ей отца, у него был такой же голос, но при этом он все-таки был другим. Бывают ведь на свете странные вещи: кто-то рисует тухлую рыбу, чтобы изобразить изображение, велосипеды, если их поставить на колеса, опрокидываются, а если поехать на них – превосходно на тех же самых колесах держатся, существуют люди, похожие как две капли воды, а иногда кто-то вот так вот внезапно исчезает средь белого дня.

– Попал! – Георг протянул ей лук. На другом конце сада в мишени дрожала стрела. – Только будь осторожна! Они чрезвычайно острые!

Некоторое время они стреляли по очереди. Хотя лук был маленький, натягивать его было непросто; иногда у Мари получалось попасть в цель, но чаще она промахивалась. У Георга опыта было больше. Вскоре ее пальцы заныли от тетивы.

Появилась Лена и, забравшись на забор, принялась наблюдать за ними. Мать отправила ее на часок погулять; Лена сказала, что к маме пришел мужчина в дорогой кожаной куртке и принес коробку конфет.

Георг выстрелил и попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и не попала. Георг выстрелил и не попал. Мари выстрелила и попала. В соседнем доме распахнулось окно, и женский голос строго поинтересовался, не острые ли стрелы. Все трое поклялись, что ни капельки не острые.

Постепенно сгущались сумерки, целиться стало сложнее. Дерево казалось больше, чем было, но при этом его очертания расплывались, и сфокусироваться на нем становилось все труднее. Мари еще раз прицелилась; лук ходил ходуном – ее усталые руки дрожали. Она затаила дыхание. Миг длился и длился, словно, наводя лук, она могла заставить время остановиться. Все длился. Потом она отпустила тетиву, стрела описала в вечернем воздухе полукруг, зацепила дерево и исчезла в траве.

Попрощавшись с Георгом и Леной, она пошла через улицу к дому. Интересно, почему вечер пахнет не так, как утро? Да и полдень пахнет по-своему. С куста, встрепенувшись, взметнулась птичья тень; она вздрогнула. Взмах крыльев, клекот, колыхание воздуха – и все, птица взмыла ввысь и скрылась. Мари задрала голову. Если Ивейн действительно мертв, то сейчас он тоже там, наверху, и облака не мешают ему смотреть с небес, поскольку для мертвых все в мире прозрачно.

Под подошвами шуршал гравий дорожки. В окно кухни было видно, как Лигурна мешает что-то в кастрюльке, зажав между ухом и плечом телефон. Фрамуга была приоткрыта, подслушать не составило бы труда, но зачем? Как правило, особого смысла в этом не было: взрослые редко говорили о чем-то интересном. Может, взобраться еще разок на дерево? Не до самой крыши, лезть в одиночку так высоко она бы не отважилась, но может, хотя бы до окна кабинета? Но и это показалось ей слишком опасным. Сучьев в темноте было толком не разглядеть, легко было свалиться, а если бы вдруг оказалось, что на яблоне засела ведьма, то кто бы от нее защитил?

Пройдя через прихожую, она поднялась наверх, в столовую. Ее уже ждала тарелка: кусок коричнево-красного мяса под соусом, немного риса, горстка горошка, рядом – стеклянная миска с пудингом. Она потрогала мясо – кусок был теплым, мягким и волокнистым, живым и мертвым одновременно. Мари открыла окно и выбросила кусок на улицу. Она частенько так делала. Там его потом подберет какой-нибудь зверь – по крайней мере, еще ни разу не случалось так, чтобы еда, которую она выкинула вечером, утром еще лежала. Оставлять на тарелке ей ничего не разрешалось. Если она два раза подряд чего-нибудь не доедала, Лигурна жаловалась маме, та приходила, брала ее за руку и принималась расспрашивать, не беспокоит ли ее что, не гнетет ли, нет ли чего-то, о чем бы она хотела рассказать.

Разумеется, такого было предостаточно. Иметь тайны было просто здорово. Мать ничего не знала о деньгах, которые Мари прятала в своей комнате: в общей сложности триста двадцать евро, многократно сложенных и крепко прижатых ножкой от кровати. Частично это были ее карманные деньги, частично – то, что удалось добыть из сумки деда, которую он, как правило, беспечно оставлял в коридоре. Самое главное – не брать помногу за раз, не больше двадцатки, ни в коем случае не пятьдесят: если не хватало пятидесяти евро, то взрослые это тут же замечали, но на меньшие суммы не обращали внимания. Еще мать не знала, что брошь, которую она так долго искала, зарыта под яблоней – Лена и Мари играли в поиск сокровищ и потом так и не вспомнили, куда ее задевали. И о том, что дочь уже дважды подделывала ее подпись под объяснительной на предмет отсутствия в школе, чтобы пойти с Георгом на рыбалку – к сожалению, они ничего не поймали, потому что ни ему, ни ей духу не хватило духу нанизать на крючок червя.