Рафаэль Жермен - Ежевичная водка для разбитого сердца

– Женевьева.

Я шагнула в квартиру и невольно прижала руку к груди: сердце болело.

– Я буду ждать тебя, – сказал Флориан. – Ты знаешь, где меня найти. Я буду ждать.

Еще секунду я смотрела на него, потом захлопнула дверь.

Шатаясь, я добрела до спальни и рухнула на кровать между котами.

Лежа на спине, я попыталась перевести дыхание, собраться с мыслями, восстановить сердечный ритм, но не могла. Мне казалось, что Флориан позвонит в дверь с минуты на минуту, и от ожидания этого звонка меня всю трясло. В конце концов я встала и подошла к окну, но улица была пуста, ступеньки тоже, Флориана больше не было. Ну конечно, подумала я. Я сказала «уходи», и он ушел. И следующая моя мысль была: он сказал, что будет ждать, и он будет ждать.

Немного успокоившись, я вернулась в спальню, разделась и нырнула под одеяло. На секунду я подумала было выйти через задний выход и отправиться к Катрин и Никола, но идти, пусть даже всего несколько кварталов, не было сил. И я наивно надеялась сама найти ответы на все вопросы. Завтра, сказала я себе. Утро вечера мудренее.

Незадолго до рассвета я сдалась. Уснуть я не могла, это было ясно, а продолжая смотреть в потолок, рисковала взглядом просверлить в нем дыру, пробить и крышу, и, может быть, даже озоновый слой. Около трех ночи позвонил Максим, и я чуть не заплакала, увидев его имя на определителе. Он, наверно, вышел из бара и хотел меня видеть, а мне казалось, что он принадлежал другой жизни, что вчерашний вечер в испанском клубе был целую вечность назад. Я слушала звонки и почти с облегчением вздохнула, когда он не оставил сообщения.

Я подхватила Ти-Мусса, издавшего раздраженное «мряу», и встала у окна. Медленно занимался рассвет. Все было голубовато-серым, редкие звуки слышались в переулке: мяукала кошка, тащил мусорный мешок булочник, пришедший на заре испечь круассаны в кафе напротив, отъехал ночной автобус, всего несколько секунд постояв на остановке, где никто не сел. Я дышала в шею кота, который тихо мурлыкал, перебирая передними лапками.

Я пыталась разобраться в себе – это упражнение быстро становится абсурдным, если подходить к нему чересчур сознательно. Я была раздражена, чисто физически раздражена, не находя ответов, не понимая, что со мной происходит. Флориан вернулся, мысленно повторяла я, мне бы полагалось умирать от счастья, ликовать и радоваться! Но мне было страшно, грустно и муторно. Я подумала о нем – он, наверно, тоже стоит сейчас в своем кондоминиуме, ждет знака от меня и, конечно же, ничего не понимает в моем поведении. Или понимает? Я надеялась, глядя в голубоватый рассвет, что понимает.

– Что мне делать, – тихо прошептала я в кошачью шерстку, – что же мне делать?

Я сама удивлялась, что не бросилась сразу к этому человеку, которого так ждала, но я не предвидела, как велик будет мой страх. Недооценила я и глубину моей раны. Я была так довольна, так радовалась, когда она почти затянулась на поверхности, что смотрела с некоторых пор на длинный шрам, не думая о том, какая глубокая травма скрывается под ним. Возвращение Флориана, нахлынувшие на меня чувства, когда его губы прижались к моим, открыли мне всю мою хрупкость и шаткость моего равновесия. Одним словом, я была в ужасе.

Я поставила кота на пол, спрашивая себя, что же мне теперь делать – в самом буквальном смысле слова: принять душ? Немного почитать? Отправиться на пробежку? О сне не могло быть и речи – мне казалось, что я уже никогда не усну.

Первый луч солнца, пробившись в комнату, упал прямо на кровать, на простыни, на которых несколько дней назад спал Максим. Я мучительно застонала при мысли об этом другом мужчине в моей жизни и с силой потерла лицо, как будто могла стереть все – сомнения, чувство вины, страх.

Я села в изножье кровати, в бледном солнечном луче. Все было очень просто: я должна принять решение. Но я была словно парализована и растерянно озиралась, как будто могла найти какой-нибудь знак, примету, что-то, указывающее мне путь, наводящее хоть на крошечную мыслишку. Только коты спали, прижавшись друг к другу, и я грубо отпихнула их, потому что их мирный сон показался мне прямым оскорблением.

Ситуация, бесспорно, становилась смешной: я начала завидовать моим котам, им-то не приходилось решать проблему с возвращением бывшего. Я посмотрела на будильник, который показывал 5:22, и спросила себя, сколько еще смогу тешить себя иллюзией, будто справлюсь со своим страхом сама. Как мне хотелось быть сильной и самостоятельной! Разобраться в себе и спокойно принять решение без чьей-либо помощи! Я снова посмотрела на будильник: 5:24. Мне все же удалось продержаться три с лишним часа. Я тяжело вздохнула, уснувшие коты вздрогнули, и я сделала то, что хотела сделать все это время: отправилась к Катрин и Никола.

Я приоткрыла дверь квартиры как можно тише. Все, разумеется, еще спали. В гостиной царил симпатичный беспорядок, отчего мне, в моем состоянии, сразу захотелось снова здесь жить. Бедная дуреха, говорила я себе, кто сказал, что к тебе вернулись силы? Мне хотелось, чтобы меня опекали, наставляли, подбадривали, какую-то часть меня очень бы устроили наставления – что мне делать – от моих друзей.

Я стояла посреди комнаты, поглядывая то в коридор, то на дверь Никола, то на дверь Катрин. Что мне нужнее – цинизм или утешение? Правда-матка или дружеское плечо, на котором я могла бы побаюкать мое неприятие действительности? Я выбрала дверь Катрин: она, конечно, не преминет напомнить мне, что все это знала, зато потом – по крайней мере я на это надеялась – окружит заботой и сочувствием.

Я трижды тихонько постучала в дверь, не решаясь открыть, чтобы не обнаружить Эмилио в чем мать родила или, хуже того, на моей подруге, но в комнате было тихо. Я снова постучала, погромче, потом в третий раз, изо всех сил, отчего из комнаты донеслись шорохи – кто-то ворочался в постели. Раздался голос Катрин: «Ной, еще нет шести… иди разбуди отца!»

Я приоткрыла дверь, вызвав новую волну шорохов и жалобно-раздраженный стон: «Ной…» Только тут мне пришло в голову, что мои друзья не пережили, как я, сильнейший нервный шок и могут позволить себе отсыпаться после литров красного вина, выпитого в испанском клубе.

– Катрин, – прошептала я, – это я!

До меня донеслось растерянное «Жн-н?», и я наконец распахнула дверь настежь. Катрин сидела в постели, прижимая к груди простыню, один глаз у нее был закрыт, а другим она пыталась разглядеть меня с гримасой, от которой я тотчас прыснула. «Подруга? Что ты здесь делаешь? Который час?» Выпутавшись из простыни, она подняла валявшийся на полу будильник, чтобы убедиться, что еще только шесть утра. «Что с тобой?» Она терла глаз и, казалось, никак не могла выбраться из на редкость глубокого сна. Я подошла и села в изножье кровати.