Скарлетт Томас - Орхидея съела их всех

– Поверить не могу, что ты это делаешь.

– Во что ты не можешь поверить? В то, что я решила не бросать пить просто потому, что ты решил, будто мне следует это сделать именно сегодня – в такой день, хуже которого в моей жизни, видимо, не было и не будет? Насколько я понимаю, ты все равно от меня уходишь. Тогда какое тебе дело до того, брошу я пить или нет?

– Я не говорил, что ухожу от тебя.

– Но все равно уйдешь.

– Ты этого хочешь?

Бриония отвечает не сразу.

– Нет.

– Я хочу, чтобы ты приняла решение. Хочу, чтобы ты вылила эту бутылку в раковину. Я очень, очень хочу, чтобы ты прямо сейчас приняла решение. Вино или я.

Чайник потихоньку закипает. Свисток вступает в разговор тихо и издалека, как еле слышный паровоз в давно забытом фильме. Брионии ничего не стоит вылить вино в раковину, правда. Все равно в багажнике еще много бутылок. Да и не впервой ей выливать вино в раковину во время их ссоры. Правда, раньше это всегда была ее инициатива, ее способ донести до Джеймса свою мысль. В раковину отправился, например, коньяк “Эксшо Гранд Шампань”, который Августус подарил Брионии на тридцатилетие. Она с удовольствием лила его в раковину на глазах у Джеймса, когда тот высказал предположение, что последний выпитый ею бокал был, пожалуй, лишним. “Теперь-то ты видишь, что мне плевать на коньяк?” – кричала она ему тогда.

Интересно, где в тот вечер были дети? Наверное, уже спали. Так что она вряд ли по-настоящему кричала, хотя запомнила это именно так. Ночью, когда Джеймс ушел в спальню, Бриония съела целую коробку конфет с ликером. Интересно, не найдется ли у них и сейчас немного алкогольных конфет? Чайник свистит уже громче.

– Ну? – не отступает Джеймс.

Бриония берет бокал с вином и делает глоток.

– Подожди, мне нужно подумать.

– Бриония, вино или я, – настаивает Джеймс, и на этот раз он практически кричит, потому что чайник свистит уже слишком громко. Почему бы ему просто не снять чайник с плиты? – Выбирай!

– Ну хорошо, – говорит Бриония. – Я выбираю вино. Раз тебе непременно нужно, чтобы я сделала выбор.

– Что? – выдавливает из себя Джеймс, всхлипывая. – Да что это с тобой?

– И сделай, пожалуйста, что-нибудь с чайником. У меня от этого свиста просто…

Джеймс хватает чайник с плиты.

– Вот, как я себя чувствую рядом с тобой! – говорит он, выливая воду из чайника себе на голову. Точнее, последнее слово он не успевает произнести до конца, потому что оно прерывается страшным криком. – Помогите! О боже, пожалуйста, помогите…

После этого он отключается и растекается по полу, подобно ломтику сливочного масла на раскаленной сковороде.

Когда Клем и остальные ложатся спать, Чарли и Флёр пьют чай лапсанг сушонг, и Флёр рассказывает ему о своем путешествии на Внешние Гебриды и о том, какие странные сны снятся ей с тех пор. Ее воспоминания о поездке слегка туманны, но она отчетливо помнит рассказ Ины о том, как воспользоваться стручками снова, вот только, понятное дело, негде было добыть жидкость, а теперь вдруг эта коробка и бутылочка…

Она показывает Чарли чашку. Рассказывает, насколько опасен стручок. Говорит, что не уверена в том, что эта жидкость – подходящая. Она может оказаться чем угодно. Но, если это действительно слезы просветленного человека, как вроде бы полагает Пророк, тогда…

– Давай попробуем, – говорит Чарли.

И они улетают вместе, и это то ли их первое свидание, то ли последняя ночь на Земле, а может, то и другое сразу, и они летят над Ла-Маншем, не зная, куда и смогут ли когда-нибудь…

Конечно, Олли забирает стручок, участвующий в замедленной съемке на площадке, оборудованной Клем в гостевой спальне, прямо перед включенной камерой. Ведь на свете не так уж много документальных фильмов, в финале которых муж режиссера кончает жизнь самоубийством, проглотив то самое растение, о котором снимается фильм. Возможно, на этот раз Клем и в самом деле получит “Оскар”. Олли давно не видел растения. Ему следовало бы, наверное, поинтересоваться, как оно там, но он не интересовался. Любопытно, когда его вообще в последний раз интересовало что-нибудь, связанное с Клем, если не считать ее отношения к нему и того, как она на него реагирует? Так или иначе, теперь у растения появился плод. Точнее, плодом это называют только ботаники. Обычные люди назвали бы, скорее, стручком. Такие же стручки бывают у ванили, только этот – крупнее и еще не такой сморщенный. Олли вспоминает, как на какой-то вечеринке Клем рассказывала, что ваниль – тоже из семейства орхидей, ее латинское название – Vanilla planifolia и фермеры Мадагаскара вынуждены опылять ее вручную, потому что самому растению делать это очень трудно. Ваниль цветет рано утром, и, если до конца дня ее не опылить, цветок отвалится и умрет.

Интересно, Клем вообще понимает, что разбила Олли сердце своими словами? Слово, которое задело его больше всего и теперь все время вертится в голове, – это “скучный”. Скучный, скучный, скучный. И это после того, как он лез из кожи вон, чтобы быть нескучным! Он лез из кожи вон, чтобы их жизнь была какой угодно, но уж никак не скучной! Но жизнь без работы, без Клем и, понятное дело, без детей обещала и в самом деле быть скучной. Может, Олли податься в священники? Нет. Он скучный и к тому же не католик. Конечно, он мог бы кого-нибудь усыновить, но дети наверняка стали бы ненавидеть его так же, как ненавидит Клем. Целыми днями они только и делали бы, что рыскали в интернете, вооружившись свидетельствами о рождении, в поисках своих “настоящих” родителей, людей, которые создали их из слизи, а не из любви. Единственный человек, считающий его интересным и ярким, это Бриония. Но она просто не знает его истинного, скучного лица. Олли для нее – всего лишь экран, на который она проецирует свои фантазии. Но ведь сам-то он точно так же поступает с Клем. Может, на большее романтичная любовь и не способна?

Олли в первый раз внимательно рассматривает единственный цветок растения. Одна его часть – темная, дымчато-серая, а другая – грязновато-белая с черными пятнышками и двумя странными дырками. Олли срывает стручок с семенами и прячет в карман джинсов. Потревоженный цветок некоторое время колышется и наконец успокаивается. Без Клем и ее опыления он, наверное, попросту умрет. Сухая чашечка на верхушке стручка еле слышно трескается под давлением джинсовой ткани. До Олли доносится запах – пожалуй, немного шоколадный и с отголоском муската или еще чего-то пряного вроде кардамона, но в то же время неземного и неописуемого. Олли едва не бросает все свои дела и даже умудряется на секунду почти перестать думать, ведь это самый прекрасный запах из всех, какие он когда-либо вдыхал. Запах, несомненно, исходит от стручка. Он ведь ничего не путает? Вздыхает. Идет обратно к двери и открывает ее. Оборачивается, чтобы выключить свет. Но не выключает его, потому что видит там, на растении, призрачное изображение своего собственного лица. Вблизи он этого не разобрал, но теперь отчетливо видит. Призрачно, невероятно, безумно – смотрит на него его собственный высокий лоб, впалые щеки и даже двухдневная щетина, которую представляют черные точки на лепестках. А странные дыры – это, конечно, глаза. Еще с секунду лицо висит в воздухе – и опадает на пол.