Салман Рушди - Два года, восемь месяцев и двадцать восемь ночей

Нечто неожиданное случилось в этом любовном акте и с Дуньей: она сумела насладиться им, не в полную меру, как бестелесным сексом Волшебной страны, экстатическим слиянием огня и дыма, но все же ощутила (как и надеялась) заметное – нет, даже сильное! – удовольствие. Значит, не только она очеловечивается, подумала Дунья, но и ее новый возлюбленный больше унаследовал от джиннов, чем она первоначально в нем разглядела. Так их подражательная мимика любви, любовь, родившаяся из воспоминаний о других, пост-любовь, которая приходит на смену, сделалась подлинной и аутентичной, самоценной, актуальным актом, в котором Дунья почти уже не думала о мертвом философе, а покойная жена мистера Джеронимо, чьей копией она позволила себе стать, постепенно вытеснялась в его фантазии этим неведомым волшебным существом, которое непостижимо явилось к нему в час горькой нужды. Быть может, наступит даже такое время, разрешила себе помечтать Дунья, когда она сможет открыться ему в настоящем своем облике, предстать не шестнадцатилетней тощей девчонкой, какой она материализовалась у двери Ибн Рушда, и не двойником утраченной возлюбленной, а в собственном царственном образе, в полной славе. Охваченная этой внезапной надеждой, она рассказала Джеронимо Манесесу то, о чем никогда не говорила Ибн Рушду.

– Вдоль границ Перистана, – говорила она, – тянется по кругу гора Каф, где, как гласит легенда, обитал некогда птичий бог Симург, родственник птицы Рух, с которой повстречался Синдбад. Но это всего лишь занятный рассказ. Мы, джинны и джиннии, мы, кто сами вовсе не легенда, знаем эту птицу, но она не правит нами. Но есть на горе Каф и настоящий правитель, не с клювом, перьями и когтями, а великий император джиннов Шахпал, сын Шахруха, а его дочь, самая могущественная джинния, зовется Аасмаан Пери, что значит – Небесная фея, она же Принцесса Молний. Шахпал – царь Симурга, эта птица сидит у него на плече и охраняет императора.

Между императором и Великими Ифритами особой дружбы нет. Гора Каф – заветное место в Волшебной стране, ифриты очень бы хотели ею завладеть, но молнийная магия, которой распоряжается дочь императора, великая джинния-колдунья, равна мощи Зумурруда и Забардаста и поддерживает сплошную стену из зеленых молний вокруг Кафа, защищая круговую гору от их посягательств. Джинны постоянно высматривают возможность прорваться, провоцируют дэвов, то есть низших духов, которые обитают на склонах Кафа, пытаются натравить их на властителей. Сейчас в бесконечном противостоянии императора и ифрита – по правде говоря, оно длится уже много тысячелетий без перевеса в чью-либо пользу – настало затишье, потому что бури, землетрясения и прочие стихийные явления сорвали давние печати, отделявшие Перистан от мира людей, и теперь ифриты могут творить свои безобразия здесь, что для них привлекательно, как дело новое или, по крайней мере, надолго забытое. Долго им не доводилось озорничать на Земле, и они уверены, что в этом мире нет магии, способной дать им отпор, и, поскольку они гады и есть, им понравилась мысль раздавить слабого. Так что пока они готовятся к завоеванию Земли, у нас с отцом появилась небольшая передышка.

– У вас с отцом? – переспросил мистер Джеронимо. – Ты и есть принцесса Кафа?

– Это я и хочу, чтобы ты понял, – ответила она. – Битва, что разгорается здесь, на Земле – отражение битвы, которая давно уже происходит в Волшебной стране.

Теперь, когда ей удалось достичь удовлетворения, она хотела получать его вновь и вновь. Одно из преимуществ возлюбленного-мужчины «постарше», шепнула она Джеронимо Манесесу, в его умении сдерживаться. С молодыми все заканчивается мгновенно. Он ответил, что рад хоть каким-то преимуществам своего возраста. Она не слушала. Она открывала для себя радости оргазма, а он, растворившись в сладостном смятении, едва еще понимал, с кем из трех женщин, двух земных и одной неземной, занимается любовью, а потому ни одна из трех не заметила, что с ним творится, пока в тот миг, когда он оказался внизу, а она сверху, он вдруг ощутил под головой и спиной что-то неожиданное, почти позабытое.

Подушки. Простыня.

Кровать приняла его вес, скрытые пружины матраса слегка вздохнули под ним, словно еще одна возлюбленная, а потом он почувствовал сверху еще и вес Дуньи – гравитация вновь действовала. Когда он понял, что произошло, он заплакал, хотя вовсе не относился к той породе мужчин, из кого легко выбить слезу. Она слезла с него и крепко его обняла, удерживая, но он не мог оставаться в этой позе, он выбрался из кровати, дрожа, еще сам не веря, скинул ноги с постели и смотрел, как они сближаются с полом. Когда стопы коснулись паркета, он вскрикнул. Потом встал и чуть не упал с непривычки – ноги ослабли, мышцы одрябли без работы. Она стояла рядом, и он оперся рукой на ее плечо. Потом выпрямился и отпустил ее, стоял самостоятельно. Комната и весь мир вернулись в знакомый, давно утраченный вид. Он ощущал вес каждой вещи, своего тела, своих чувств и надежд.

– Видимо, я должен тебе поверить! – изумился он. – Ты – та, за кого себя выдаешь, и Волшебная страна существует в действительности, ты – самая могущественная там волшебница, раз ты сумела снять наложенное на меня проклятие и вернуть меня на землю.

– И что еще удивительнее, – возразила она, – хотя я та, кем называюсь, не только Дунья, праматерь Дуньязат, но и Небесная принцесса с горы Каф, я ничуть не причастна к тому, что здесь сейчас произошло, разве что в акте любви я помогла тебе высвободить ту силу, о присутствии которой ни ты, ни я не догадывались. Это не я вернула тебя на землю – ты сам это сделал. И если в твоем теле обитает дух джинна, способный превозмочь колдовство Забардаста, значит, в этом мире темные джинны тоже столкнутся с достойным сопротивлением, как и в том, и Война миров может, пожалуй, быть выиграна нами, а не завершится, как уверены Зумурруд и его банда, неизбежной победой темных джиннов и установлением их тирании над всеми народами земли.

– Не увлекайся, – предостерег он. – Я садовник. Мое дело – рыхлить, сажать, корчевать. Я не пойду на войну.

– Тебе никуда и не придется идти, дорогой, – сказала она. – Война сама придет к тебе.

Оливер Олдкасл, управляющий имением Ла-Инкоэренца, услышал донесшийся из спальни своей госпожи вопль ужаса и сразу же понял: с ней происходит то, что уже случилось с ним.

– Уж теперь я непременно убью засранца – обрезателя кустов! – заревел он и босиком ринулся на помощь Госпоже Философу. Волосы его разметались и поднялись дыбом, рубашка выскочила из поношенных вельветовых брюк; нелепо вращая на ходу руками, точно ветряная мельница, он больше походил (что отнюдь ему не льстило) на разогнавшегося Блуто или Обеликса, чем на современного львиноголового Маркса. Он проскочил мимо обувной комнаты, откуда слегка, но неистребимо пахло конским навозом, галопом проскакал по старым деревянным полам, которые в былые дни не преминули бы утыкать занозами его босые ноги, под гневными взглядами воображаемых предков на гобеленах едва разминулся с севрскими вазами на шатких алебастровых столиках, несся, нагнув голову, точно бык, не внемля неодобрительному перешептыванию высокомерных книжных полок, ворвался в то крыло дома, что принадлежало Александре приватно. У двери ее спальни собрался, без толку пригладил взъерошенные волосы, поправил бороду, запихнул рубашку в штаны, словно школьник, вызванный к директрисе, и – «Разрешите войти, миледи?» – воскликнул он, пронзительностью своего возгласа выдав страх. Громкий ответный вопль послужил ему достаточным приглашением, и вот уже они стоят лицом к лицу, госпожа и слуга, она в длинной старомодной ночной рубашке, у него одежда в беспорядке, и с одинаковым ужасом медленно обращают взгляды к полу и убеждаются, что ни одна из четырех босых ног – его пара с волосами от щиколотки и выше и пучками на каждом пальце, ее стопы маленькие, изящные – не касается пола. По меньшей мере дюйм пустого воздуха отделяет их от твердой земли.