Жан-Кристоф Руфен - Красный ошейник

– В конечном счете вы были ранены?

– Да, где-то через час. Мы прорвались через три линии обороны. Наши артиллеристы не ожидали, что нам удастся продвинуться так далеко. Мы угодили под обстрел, и меня задело осколком в затылок. Рана была неглубокая, но меня оглушило. Очнулся я через три дня в госпитале в Салониках.

– Вот так я и сделался героем.

Подчеркивая эту фразу, Морлак резко дернул кадыком.

– В общем, из-за собаки, – поспешно вставил следователь.

Заключенный кивнул, продолжая жевать.

– И поэтому вы сердитесь на Вильгельма?

– Я на него больше не сержусь! – Морлак выплюнул яблочное семечко. – Ладно, когда я очнулся в госпитале, это другое дело: я понял, что произошло, и мне хотелось прикончить его. Потом я смог подняться и увидал, что пес сидит во дворе и поджидает меня. Ночи напролет, до самой выписки я представлял, как избавлюсь от него. – Морлак бросил на стол огрызок. – Но я не смог этого сделать. Прежде всего, я был прикован к постели. А главное, я сделался героем, понимаете? Офицеры принесли приказ о награждении, подписанный лично Морисом Сарраем. Когда на его место был назначен генерал Гийома [14], он явился в госпиталь и пришел в мою палату вместе с офицерами штаба, чтобы поздравить меня. Все говорили о моей собаке. Люди знали, что пес был со мной на передовой. Сестры милосердия кормили его во дворе госпиталя, рассказывали мне, как он. Никто даже не подозревал, что я собираюсь пристрелить его. А между тем я день и ночь думал лишь об этом.

Морлак усмехнулся. Именно эта его ухмылка так раздражала Лантье.

– Всю зиму я провел взаперти, меня лечили. Но в первые погожие дни врачи, полагая, что доставят мне удовольствие, разрешили мне прогулки. И эти глупые сестры милосердия привели ко мне Вильгельма, чтобы он составил мне компанию! Они даже скинулись и купили ему хорошенький ошейник. Пришлось терпеть его присутствие, и меня утешало лишь то, с каким видом он тащился на поводке.

– Но ведь это пес, как можно на него сердиться?!

– Именно до этого я в итоге и додумался. Мне потребовалось почти полгода. Это случилось в разгар лета, а я помню, будто это было вчера. Мы с собакой присели в тени приморской сосны. Я глядел на его облезлый затылок, его ведь тогда тоже ранило, и раны рубцевались медленно. И вдруг у меня будто закружилась голова. Мне показалось, что все вращается вокруг меня. На самом деле это у меня в голове все вдруг резко встало на свои места. Внезапно все предстало совершенно в ином свете.

Поднявшись, Морлак прошелся по камере. Потом резко повернулся.

– Это Вильгельм герой, – тихо сказал он. – Понимаете, вот что я подумал. Не только потому, что он последовал за мной на фронт и был ранен. Нет, все гораздо глубже, существеннее. Ему присущи все качества, которые необходимы солдату. Преданность вплоть до готовности отдать жизнь, храбрость, безжалостность к врагу. Весь мир для него делился на плохих и хороших. Это можно сформулировать кратко: в нем не было человечности. Конечно, это собака, но ведь от нас требовалось то же самое, разве мы не были такими же?.. Награды, медали, приказы о награждении, повышение в звании – все для того, чтобы воздать за зверские поступки.

Теперь он стоял напротив Лантье, но смотрел поверх него, куда-то вдаль, и взгляд его в этой узкой камере упирался в стену.

– И напротив, единственное проявление гуманности, которое должно было бы состоять в братании с врагом, в решении прекратить войну, чтобы заставить правительства заключить мир, подверглось бы самому суровому наказанию. За подобный поступок всем нам грозила бы смерть, если бы это открылось.

Он помолчал, успокоился и сел на свою лежанку.

– Осознав все это, я перестал ненавидеть Вильгельма. Впрочем, любить его у меня тоже не было причин. Он поступил в соответствии со своей натурой, а в ней не было ничего человеческого. Это было его единственным оправданием. Но те, кто послал нас на бойню, не имели и такого. Как бы то ни было, именно тогда я и принял решение.

Во время его долгого монолога Лантье хранил молчание. Он был глубоко взволнован. В глубине души он понимал, о чем говорит Морлак, и был согласен с ним. И все же, если бы Морлака поставили перед ним как дезертира или бунтовщика, Лантье, разумеется, без колебаний вынес бы приговор.

Исповедь исчерпала силы заключенного. Сидя на койке, он безвольно свесил руки и смотрел в пустоту. Следователь был в том же состоянии. Ему хотелось покинуть эту клетку с ее спертым воздухом, пройтись и привести мысли в порядок. После четырех дней расследования ему пора уже было принять какое-то решение. В конце концов, не следовало придавать этому типу и его поступку чересчур серьезное значение.

Лантье славился своей способностью быстро находить правильные решения даже в наиболее сложных случаях. А между тем на сей раз он так и не пришел к окончательному заключению. Чем глубже он вникал в это дело, тем больше оно смущало его. В какой-то момент он подумал: может, Морлак нарочно вносит сумятицу в его мысли? Но тогда как быть с явной искренностью его исповеди?..

В раздражении он стал действовать независимо от услышанного. Он прервал допрос, сухо простился и бросил:

– Будьте готовы завтра подписать протокол допроса.

Очутившись снаружи, на площади Мишле, еще пропитанной солнечным теплом, он провел рукой по лицу и огляделся вокруг, словно человек, очнувшийся от ночного кошмара.

Первое, что он заметил, было присутствие Вильгельма, который вновь нес вахту под деревьями. Пес молча провожал его взглядом, пока Лантье не повернул за угол.

Валентина не курила, обычно не курила. Но она испытывала такую неловкость от собственного поступка, что выбрала именно это средство, чтобы расслабиться. Лантье протянул ей пачку табака. Она закашлялась, глубоко затянувшись неумело свернутой самокруткой. Лантье обнаружил Валентину в вестибюле гостиницы, и она вновь заявила, что хочет поговорить с ним. Однако теперь дело явно не сводилось к краткому разговору. Она хотела высказать все и с дерзостью застенчивых людей почти не скрывала, что хочет, чтобы он пригласил ее поужинать. Ему было плевать, что пойдут разговоры, и ей, по всей видимости, тоже. Он повел ее в ресторан, где прежде встретил поверенного. На этот раз в зале не было ни души. Валентина старалась держаться непринужденно, но ее выдавал блеск глаз. Она поглаживала белую мягкую салфетку, будто хорошо выделанный мех.

– Вовсе не в моих привычках исповедоваться типу в военной форме. Вы, вероятно, в курсе. Вам известно мое происхождение.

За четверть часа она выпила полбутылки бордо. Лантье совсем не хотел, чтобы ей показалось, будто он хочет ее напоить. Но она знала, что делает. Как ни странно, она прекрасно владела собой, быть может, даже лучше, чем перед ужином.