Жан-Кристоф Руфен - Красный ошейник

– Так вот, я поняла, что у меня осталась лишь одна надежда: чтобы война закончилась как можно скорее. К тому времени я отдалилась от прежних друзей отца. Слышать больше о них не могла. Политика принесла много горя нашей семье. Но тут вдруг я переменила свое мнение. Единственными, кто выступал против войны, кто сразу же заявил, что это мерзость, кто демонстрировал ее причины и стремился выявить корни зла, были утописты, те самые агитаторы-социалисты, которых я несправедливо презирала. Я написала одному из них, некоему Жандро. Это мой крестный. Он пытался разыскать меня после смерти отца, но я ни за что не хотела ему отвечать. По счастью, он жил по прежнему адресу и до него дошло мое письмо.

В бар, отделенный от ресторана матовой стеклянной перегородкой, не доходившей до потолка, вошли трое. Слышно было, как они смеются и разговаривают с хозяином.

– Этот Жандро был соратником Жореса [15]. А после его убийства сохранил верность пацифистским идеям. У него возникли проблемы с военными властями.

Лантье был рад убедиться, что Валентина теперь вроде бы не воспринимает его как часть военной машины. Она доверилась ему.

– Он по-прежнему возглавлял группу активных противников войны. Они открыто выступали в своей газете, притом что материалы так или иначе подвергались цензуре. Но они также поддерживали сторонников мира, особенно иностранцев, которые были вынуждены скрываться.

– Вы не боялись, что из-за того, что вы написали ему, у вас возникнут неприятности?

– Какие неприятности? Вы знаете, из-за отца я всегда находилась под наблюдением, но полиция знала, что я не делаю ничего плохого. Но в письме ничего такого и не было, я просто хотела повидать его, ведь, в конце концов, это был мой крестный.

– Он вам ответил?

– Он послал одного типа, Крёзо, мелкую сошку. Тот пешком преодолел сто километров, чтобы добраться до меня. Он пробыл здесь два дня. Видел, где я живу, и понял, что это может оказаться полезным.

– Они не хотели, чтобы вы перебрались в город?

– Наоборот. Им было нужно укрытие в сельской местности для тех, кто находился в бегах, или для тех, кто не хотел маячить на виду.

– Вы писали Морлаку об этом?

Они заказали кофе, и Валентина помешивала ложечкой в чашке, где медленно растворялись два кусочка сахара.

– К сожалению, нет. Не хотела, чтобы он беспокоился. Я сделала это ради себя, понимаете, чтобы чувствовать себя полезной, чтобы хоть немного приблизить конец войны.

– А он уже отбыл в Грецию?

– Я не знала. Почту доставляли нерегулярно. Жака перемещали из одного лагеря в другой все дальше на юг. В конце концов они прибыли в Тулон. Но все никак не могли отплыть – из-за подводных лодок.

Валентина поморщилась. Пьяные в баре вопили все громче, временами начисто перекрывая ее голос, так как она говорила тихо.

– Как бы то ни было, Жандро не терял времени. Он организовал доставку ко мне пачек подпольных листовок, я должна была прятать их, пока за ними не придут. Он послал ко мне пару бельгийцев, бежавших из лагеря для интернированных. Так что эти полгода в доме почти все время кто-то был.

– И Морлак так ничего и не знал?

Она опустила голову. Ей явно было больно вспоминать то время. Она нервно стиснула пальцы.

– Я ему ничего не сказала. С тех пор как это обрело конкретные очертания, стало невозможно вдаваться в детали в письмах. Ведь работала военная цензура… Но и правда, мне следовало все же предупредить его. Тогда ему удалось бы избежать неприятных открытий.

– Так он узнал? Но как – ведь он был далеко?

– Он вернулся.

– Вы хотите сказать, что ему снова дали отпуск?

– В июле, незадолго до отправки, ему удалось получить увольнительную на три дня. Он не сказал, куда едет; ему бы ни за что не позволили. Он творил чудеса, вскакивал в товарняки, украл лошадь. Последние километры прошел пешком, у него треснули ботинки. Все это я узнала после…

Она рассмеялась, на ее лице было восхищение, сожаление, отчаяние.

– Он добрался сюда на рассвете. Спрятался за изгородью. Помните, где это? Хотел удивить меня.

Шмыгнув носом, она выпрямилась, чтобы восстановить душевное равновесие.

– В то время Жандро прислал ко мне рабочего из Эльзаса, которого разыскивали за саботаж. Такой высокий светловолосый тихий парень. Он был скуп на слова, зато здорово помогал по хозяйству. Из-за беременности мне было не под силу заниматься садом. А этот Альбер умел работать в огороде. Ему даже можно было не указывать, что делать.

– Но ведь у вас всего одна комната. Где же он спал?

Валентина вскинула голову. Резким движением.

– Со мной. Мы ничего такого не делали. К тому же я вот-вот должна была родить. Но, видите ли, не знаю, может ли мужчина это понять, мне было необходимо, чтобы кто-то был рядом. Я прижималась к нему. И я уже не была одна. И мой ребенок тоже. Странно, конечно…

– А он довольствовался этим?

– Вроде да. Он был очень нежен. Покрывал меня поцелуями. Несколько раз я ощущала, что он хочет меня, но он никогда не пытался ничего добиться. Говорил, что ему достаточно ласки. Он очень страдал вдали от семьи. Он вырос среди женщин: мать и четыре сестры.

– И Морлак увидел вас вместе?

– Он видел, как Альбер вышел из дому, он ведь всегда просыпался раньше меня и умывался у колодца.

– А тот парень знал, что ваш любимый на фронте?

– Догадывался, видя мое состояние. Но у товарищей принято сообщать о себе как можно меньше – на случай допроса.

– А они говорили с Морлаком?

– Альбер, увидев солдата, решил узнать, что он тут делает. Морлак спросил, дома ли я. Альбер ответил, что я еще сплю.

Она закрутила вокруг пальца салфетку и стягивала ее все сильнее. Кровь уже не поступала в палец. Вероятно, это было очень больно.

– Альбер спросил, не привез ли он весточку.

Жак выпрямился, посмотрел на закрытую дверь и сказал: «Нет». Потом он ушел.

– Вы его не видели?

– Я в тот день сильно устала. Ребенок здорово возился. Спала я плохо. Альбер отправился нарезать травы кроликам. За обедом он рассказал мне, что приходил Морлак. Его было уже не догнать, слишком поздно.

Лантье посмотрел на нее. Несмотря на худобу, затрапезный вид, отпечаток пережитого на лице, в Валентине был внутренний свет, который делал ее красивой, будто горел огонек, не желающий гаснуть, свет, который в этой полной тьме сиял лишь ярче.

– Вы написали ему?

– Конечно. Но опять же из-за цензуры я не могла откровенно написать, кто такой был Альбер. Как бы то ни было, я даже не знаю, дошли ли до него мои послания.

– А он вам больше не присылал писем?

– Нет, с тех пор ни одного.

– Вы сообщили ему о рождении сына?

– Когда Жюль родился, я ему написала. А немного погодя мне даже удалось сфотографироваться в городе. Не знаю, получил ли он снимок.