Жан-Кристоф Руфен - Красный ошейник

– Разумеется. Но отчего бы не повидать его мать?

– Тут все непросто.

– Отлично сказано! Видите ли, Морлак, вы умный человек, но боюсь, что в данном случае, как и во многих других, вы сами себя обманываете.

Лантье поднялся со стула и распахнул окно. Решетки на нем не было, и стоявший снаружи Дюжё подошел поближе, чтобы посмотреть, что происходит. Следователь знаком велел ему отойти и оперся на подоконник, оглядывая площадь. Вильгельм, сидевший на прежнем месте, встал на задние лапы.

– Вы весьма несправедливы к этому бедному псу, – задумчиво произнес Лантье. – Вы сердитесь на него за его верность. Утверждаете, что это свойство неразумного животного. Но оно присуще всем нам, и вам первому. – Он повернулся к Морлаку. – На самом деле, вы очень высоко цените это качество, а потому и не простили Валентине недостаток верности. Вы самый верный человек из всех, кого я знаю. Доказательство: вы не отказались от своей любви. Вы ведь вернулись сюда из-за нее, так?

Морлак пожал плечами, не поднимая глаз.

– Мне кажется, что истинное отличие человека от животного, – продолжал следователь, – вовсе не верность. Это другое, наиболее человеческое качество, которое является и человеческим недостатком. Оно вам присуще.

– Какое?

– Гордость.

Лантье попал в точку, и сломленный приведенными доказательствами бывший солдат утратил уверенность.

– Вы предпочли наказать ее и себя самого, устроив у нее на глазах сцену с мнимым бунтом, вместо того чтобы поговорить с ней и узнать правду.

– Это был не мнимый бунт.

– Во всяком случае, это была акция, рассчитанная на нее. Вы ведь обращались именно к ней.

Морлак хотел было возразить, но поскольку Лантье упомянул о гордости, то ограничился нейтральным замечанием:

– Тем лучше, если до нее дошло, что я хотел этим сказать.

– К сожалению, вы не слышали ее ответа.

С соседнего двора донеслись детские крики. В жарком недвижном воздухе, похоже, были слышны лишь отчетливые звуки вроде звона колоколов, отбивавших каждые четверть часа.

– В любом случае, – твердо заключил Лантье, – я не стану участвовать в вашей провокации. От меня ждут, чтобы я наказал вас, теперь я знаю, какую кару я выберу. Она нанесет наибольший урон вашей гордости. Вы сами увидите и услышите. Услышите все, чтобы полностью осознать свою ошибку. Это и будет вашим приговором. Но имейте в виду, я не допущу никаких уверток.

– Я имею право отказаться?

– Нет.

Лантье одну за другой застегнул пуговицы жилета, остававшегося расстегнутым во время беседы. Со спинки стула, стоявшего у письменного стола, он взял китель и надел его. Провел рукой по волосам, приводя их в порядок, и пригладил усики. Он держался очень прямо, как подобает офицеру.

– Дело закрыто. Возражения не принимаются.

Но за этой уверенностью скрывались стыдливость, робость, связанные с тем, что он собирался сказать перед уходом. Он уже был не следователем, но просто человеком среди людей, когда произнес:

– У меня, впрочем, будет к вам одна просьба…

Следователь направился прямо в гостиницу, потому что знал, что там его ждет Валентина.

Она сидела в салоне, неловко устроившись под громадной картиной, изображавшей прибытие дилижанса. Молодая женщина примостилась ближе к правому краю полотна, где художник изобразил деревенский трактир. Как будто толпившиеся на пороге крестьянки пугали ее меньше, чем знатные дамы, выглядывавшие из кареты. При виде следователя она вскочила.

– Ну что? – спросила Валентина, схватив его за руки.

– Идите к нему прямо сейчас. Он ждет вас.

И, уже поднимаясь по лестнице, не оборачиваясь, чтобы не видеть ее волнения и, быть может, чтобы скрыть свое, Лантье проронил:

– Он свободен.

Машина ехала по сельской местности. Это был военный автомобиль с кузовом седан, большими хромированными фарами и крыльями, отливавшими черным лаком. Солнце нагрело брезентовый верх, и Лантье опустил ветровое стекло, чтобы проветрить машину.

Он проезжал деревни под крики детворы и приподнимал каскетку, приветствуя работавших в полях крестьян. Накануне была гроза, и им следовало поспешать, чтобы дожать пшеницу на последних участках. В воздухе чувствовалось дыхание осени, и листва в лесу местами уже порыжела.

Лантье решил ехать в гражданской одежде, чтобы начать привыкать к предстоящей новой жизни. Миновав Орлеан, он почувствовал, как ему не терпится добраться до Парижа, увидеть жену и детей. Как-то они воспримут подарок, который он им везет?.. Лучше уж думать, что они будут рады тому, что он счастлив. Ведь, сказать по правде, подарок не слишком прекрасен. Впрочем, Морлаку нетрудно было расстаться с ним…

Время от времени Лантье оборачивался, чтобы бросить взгляд на заднее сиденье и убедиться, что подарок и в самом деле не больно хорош. Точнее сказать, этот подарок он преподнес себе самому.

Он протянул руку и ладонью погладил отвислые брыли. Действительно, странный подарочек!

– Не правда ли, Вильгельм? – со смехом воскликнул он.

Кажется, пес тоже улыбнулся.

Это было в 2011 году. Французский еженедельник отправил меня в Иорданию, чтобы посмотреть на Арабскую весну. К сожалению для меня, это была единственная страна, где ровным счетом ничего не происходило. Мы с сопровождавшим меня фотографом Бенуа Жизембегом проводили дни, попивая пиво и рассказывая разные истории.

Бенуа – одаренный молодой человек с богатым воображением. Он много чего повидал на своем веку, ему не раз доводилось оказываться в самой гуще событий вполне романического свойства.

Тем не менее из всех приключений, рассказанных им в те праздные дни, я взял на заметку только один сюжет. Это был простой и очень короткий рассказ, но я сразу почувствовал, что это один из тех редких кристалликов жизни, из которых можно вырастить романную конструкцию.

Это была история его деда. Он вернулся с войны 1914 года героем, награжденным орденом Почетного легиона. И однажды под воздействием винных паров совершил неслыханный проступок, который стоил ему ареста и суда. В конце концов именно этот эпизод и лег в основу данной книги.

Я непрестанно думал о Бенуа, когда работал над этим романом. Его болезнь заявила о себе как раз тогда, когда я приступил к редактированию текста. Увы, ему не довелось прочесть роман, так как недуг окончательно сразил его в тот самый момент, когда я закончил.

Я успел лишь сказать Бенуа, что посвящаю ему роман.

Эти страницы адресованы ему, чтобы почтить память дорогого мне человека и выдающегося фотографа.

На Сомме произошла одна из самых кровопролитных битв (1 июля – 18 ноября 1916 г.) во всей истории человечества, когда было убито и ранено более одного миллиона человек. – Здесь и далее примеч. перев.