Джайлс Кристиан - Ворон. Сыны грома

Нас толкнули к большому зданию. Когда один солдат отодвинул засов, а другой открыл дверь, меня, точно молотом, пришиб запах, которого я никогда не забуду, – тяжелый, омерзительный запах смерти. Утроба, куда нас вогнали, оказалась тюрьмой, набитой грязными, голодными, умирающими людьми. В большинстве своем они даже не пошевелились, чтобы на нас посмотреть. Лишь несколько пар глаз, белевших во мраке, следили за франками, когда те пробирались сквозь свалку тел, ища, куда бы нас впихнуть, и исторгая стоны у тех, кто лежал на пути. Порывшись в зловонной темноте, стражники извлекли откуда-то цепь и пристегнули нас к ней ручными кандалами. Вскоре я понял, что она гигантской железной змеей вьется по всей тюрьме, сковывая не меньше ста душ. Не желая задерживаться среди умирающих и уже умерших, стражники прикрыли лица плащами и заспешили на волю. Через считаные мгновения дверь за ними громко затворилась.

– Хорош праздник, Пенда, – сказал я, испытывая на прочность железные путы.

К несчастью, они оказались новейшими, что было во всей тюрьме, и, наверное, удержали бы самого Фенрира.

– Могло быть и хуже, парень, – ответил англичанин.

– Волосатые яйца Тора! Куда уж хуже?! – простонал я, стараясь не дышать, чтобы не чувствовать зловония.

– Тебя могли приковать к мерзкой старой корове аббатисе.

Несмотря на кандалы и на боль в голове, я рассмеялся.

– Тебе весело, англичанин? – хрипло произнес кто-то из темноты.

В тяжелом выговоре неизвестного мне послышался холод фьордов.

– А тебе-то какое дело? – огрызнулся Пенда.

– Мы смеемся, потому что я дал в зубы одной Христовой невесте. Это был подвиг, ведь она здоровее меня, – сказал я по-норвежски.

Напряженную тишину нарушили сухие смешки.

– Кто ты? – осторожно спросил незнакомец.

Я заерзал, ища его. Узник, сидевший между нами, сдвинулся и пригнулся, чтобы мы друг друга увидели. Похоже, тот, кто с нами заговорил, был важным человеком на этой свалке смерти. Он находился в двух копьях справа от меня, и даже в темноте я смог разглядеть его остроугольное лицо.

– Я Ворон из братства Сигурда Счастливого, а это Пенда из Уэссекса, мой товарищ по мечу.

– Hrafn? – переспросил незнакомец ( hrafn – это «ворон» по-норвежски). – И с тобой путешествует англичанин?

Человек говорил на скандинавском наречье, но я с трудом его понимал.

– А ты кто?

– Я Стейнн, сын Инге. Мы датчане.

– Стало быть, те ладьи на пристани – твои?

– Не мои. Они принадлежат Ингве, нашему ярлу.

– А где он? – спросил я, оглядывая окутанные тенью лица окружающих.

– Там, – сказал Стейнн и, звякнув цепью, указал на черный угол. Сперва я не мог различить ничего, кроме скрюченных темных тел узников, сидевших рядом, но потом различил очертания крупного мужчины, прислонившегося к гниющей мазаной стене. – Ты, верно, чуешь его запах. Он уж девять дней как умер, – сказал Стейнн. – Его прикончила лихорадка от раны.

Я перевел все Пенде, который наверняка уже сердился оттого, что ничего не понимает. Потом я спросил:

– Все эти люди из вашего братства, Стейнн?

– Те, кто еще дышит. Эта земля стала нашим проклятием. Не следовало нам сюда приезжать.

– Ваш ярл сделал глупость, став драться с христианским императором, – сказал я.

Некоторые из сидевших рядом угрожающе заворчали.

– Мы пришли торговать, – ответил Стейнн, вероятно, солгав. – Наша ошибка в том, что мы поверили франкам.

«Ваша ошибка в том, что вы вздумали с ними сразиться, – подумал я. – Теперь ваш ярл кормит собою червей, а все ваше братство гниет в темноте». Похоже, и нас ждала не лучшая участь. Я представил себе трех Прядильщиц, что сидят под древом, смотрят на узор, который сплели для меня, и смеются.

– А вы дрались с людьми императора? Где ваш Сигурд и остальные?

– Франки поймали нас, когда мы ворвались в их монастырь, – сказал я, зная, что датчане вообразят все не так, как было на самом деле, но рассказывать подробности я не счел нужным. – Остальные целы. Они на пристани, на наших кораблях.

– За вами придут? – спросил Стейнн.

Его вопрос долго провисел в густой тьме. Датчанин, чье имя означало «камень», терпеливо ждал. Наконец я ответил:

– Может быть.

В ближайшие три дня от жажды или воспалившихся ран умерли еще двое датчан. Франки время от времени открывали дверь и бросали нам бурдюки с водой и объедки. Но многие из нас настолько ослабли, что не могли даже отгрызать от костей остатки мяса. Для этих несчастных надежда была потеряна, и потому все доставалось тем, кто еще цеплялся за жизнь. Узники, давно отринувшие гордость, набрасывались, как собаки, на любой кусок. Разговаривали мало: никто не хотел тратить силы, да и о чем было говорить? Нам оставалось только ждать медленно приближающейся бесславной смерти. Вскоре я потерял счет времени. Дни и ночи слились в ничто, наполненное болями и судорогами в голодном животе. Жажда поначалу казалась нестерпимой, но потом, ослабев, мы перестали ее замечать. Пенда решил, что это очень дурной знак. Моя кожа высохла и потрескалась, как мазаные стены нашей тюрьмы, губы лопались, отчего я постоянно чувствовал вкус крови на распухшем языке. Мы вынуждены были испражняться там же, где сидели, однако из наших пустых высохших тел почти ничего не выходило. Никто не являлся, чтобы нас забрать.

Как-то раз я проснулся от звона цепи: один из датчан душил своего друга, помогая несчастному умереть быстро и тем самым оказывая ему последнюю услугу. Все мы сидели, стиснув зубы, и вслушивались в темноту: когда предсмертные хрипы стихли, тяжелое дыхание душителя переросло в плач. Я знаю, что тоже плакал – от сострадания, злости и стыда, – хотя мои глаза уже не могли струить слезы. Эти датчане когда-то были такими же, как наша волчья стая: свободными, нахальными, полными жизни. Теперь они стали ничем, и я проклинал себя за то, что сдался живым, когда мог погибнуть с мечом в руках.

После того как все стихло, я некоторое время то терял сознание, то снова приходил в чувство и потому не сразу услышал шум во дворе, за стенами тюрьмы. Когда открылась дверь, дневной свет совершенно ослепил меня, и я отвернулся. Франки привели нового узника. Мне захотелось прокричать ему: «Дерись! Сопротивляйся, как можешь! Пусть лучше ты погибнешь от их клинков, чем сдохнешь в кандалах!» – Но я промолчал. Обессиленный, я лишь смотрел, как бедолагу вталкивают в нашу смрадную темницу. Над телами умерших датчан жужжали мухи, скользкие черви с тихим чавканьем копошились в гниющей плоти, а иногда я даже слышал, как крысы грызут кости, и при мысли о том, что кости эти человечьи, кровь стыла в жилах. Когда франки ушли, все снова погрузилось в беспросветную тьму, и мои глаза стали закрываться. Вдруг раздался голос, выдернувший меня из небытия: