Дафна Дюморье - Берега. Роман о семействе Дюморье

– Сейчас, Луи, я мигом.

Он закрыл глаза и застонал снова, она же выскочила на лестницу, а потом на улицу. Господи, только бы у торговца рыбой нашелся лед! Если сказать ему, что это вопрос жизни и смерти… Вот ведь некстати, что они уже два месяца не оплачивали его счета.

К ее величайшему изумлению, увидев ее, торговец сильно смутился, потер лоб, улыбнулся глуповатой улыбкой.

– Я так и думал, что вы тоже придете, – сказал он. – Но вы уж меня, что называется, простите великодушно. Денек-то для мая сильно теплый выдался, в этом, видать, все и дело.

– О чем вы? Не понимаю, – выдавила Эллен, пытаясь отдышаться.

– Да я про ту треску, которую вы брали к обеду, – пояснил торговец. – Миссис Аллан, которая из седьмого номера, взяла другую половину и двадцать минут назад приходила жаловаться. Проняло ее будьте-нате. Виноват, мадам.

Эллен выдохнула с облегчением. Рыба. Конечно же все дело в рыбе. Ей за ужином рыбы не захотелось, она съела яйцо кокот. Зато Луи-Матюрен отдал треске должное, да и Шарлотта наверняка на славу полакомилась на кухне.

– Совершенно непозволительно продавать лежалый товар, выдавая его за свежий, – заявила Эллен торговцу. – Не надо рассказывать мне про жару. На тот момент, когда ваш разносчик доставил мне рыбу, она уже была испорчена. Потрудитесь сделать так, чтобы это не повторилось. И разумеется, исключите ее из счета.

Она развернулась и вышла, исполненная праведного гнева, а торговец остался переминаться с ноги на ногу и сконфуженно потирать лоб.

Сбросив груз с души, Эллен почувствовала прилив бод рости. Вернувшись домой, она направилась прямиком на кухню и кликнула Шарлотту.

– Ради бога, возьми себя в руки! – приказала она. – Никакая это не холера. Дело в рыбе. Как ты посмела подать ее к столу? Ты же видела, что она подпорчена. Расстроился желудок – так тебе и надо; ты прекрасно помнишь, что я велела тебе сварить себе на обед баранью голову. Не будь рыба испорчена, мы пустили бы ее вечером на пирог. Теперь мне понятно, откуда у нас такие огромные счета за провизию. Попрошу тебя немедленно заварить чай.

Шарлотта, вся пунцовая от смущения, засуетилась у плиты, а Эллен отправилась наверх, укоризненно цокая языком по дороге.

Луи-Матюрен недвижно лежал на кровати, глаза его были закрыты. Когда Эллен склонилась над ним, он открыл один глаз и слабо застонал.

– У меня ощущение, что я проваливаюсь в кому, – прошептал он. – Увы, но, похоже, начинается последняя стадия. Пошли, пожалуйста, за Изабеллой.

– Наглотаешься всякой дряни – не только в кому провалишься, – отчеканила его жена. – А нужно тебе одно – ложку касторки. Перепугал тут всех своей холерой, хотя и грудному младенцу понятно, что дело в рыбе, которую ты съел за обедом. Я заглянула в кладовую, там стоит страшная вонь. – Она подошла к окну и с лязгом подняла жалюзи. – Шарлотта рыдает на кухне, и никакого чая, надо полагать, не предвидится, – сказала она, распахнув дверцу шкафчика с лекарствами. – Ей тоже придется дать касторки. А то, что мне испортили кастрюлю, никого, судя по всему, не волнует.

Она взяла ее с умывальника, потом с грохотом опустила на место.

– Ее только на прошлой неделе лудили, а теперь днище опять все растрескалось. Ну еще бы, тебе же обязательно было налить свои яды именно в нее! О боже ты мой! Какая здесь жарища! Тут любого удар хватит – а с ним и холера сама пройдет. – Она дернула оконную раму, едва ее не сломав. – Похоже, дом этот строил какой-то безрукий. Всякий раз, как приходится открывать окно, все суставы себе выворачиваешь. Ну как ты там себя чувствуешь?

Луи-Матюрен выглядел даже бледнее прежнего – если такое возможно.

– Мне совсем плохо, – заявил он. – Я нуждаюсь в тишине – в полной тишине. Ты не имеешь ни малейшего понятия о том, что мне пришлось пережить. И кстати, если я действительно отравился рыбой, то, возможно, те лекарства, которые я принял, только усугубят положение.

– В таком случае примешь касторку, без разговоров.

– Я не стану принимать касторку. Она разорвет нежные ткани моего желудка. Убери пузырек сию минуту!

– Луи, дорогой, но всем известно, что касторка помогает от любой боли.

– Я решительно с этим не согласен! Это вредоносный препарат, годный разве что для собак. Я ни за что не стану ее принимать!

– В таком случае вынуждена объявить, что ты болван.

– Меня это нисколько не трогает. Я уже пятьдесят лет лечу все свои недуги и разбираюсь в них куда лучше, чем ты. Боль, как мне кажется, утихает, не помешало бы выпить воды с ромом. Прошу тебя, пошли Шарлотту за бутылкой.

– Ни за что не поверю, что ром…

– Я вынужден буду подняться с одра болезни и сам спуститься за ромом?

Он с упреком уставился на нее своими голубыми глазами – поседевшие кудри стояли дыбом. Он сейчас до смешного был похож на Кики, и сердце ее смягчилось.

– Я убеждена, что тебе это совсем не на пользу, но если ты настаиваешь, полагаю, выбора у меня нет. Поправить тебе подушки?

Он только поморщился, когда она взбила их у него за спиной и подоткнула одеяло.

– Должна сказать, вид у тебя не такой уж и больной, – заметила она.

Он слабо улыбнулся и ничего не ответил.

– Ты волен отказаться от касторки, но Шарлотту я заставлю ее принять, – заявила его жена и, последний раз дернув оконную раму, которая так и не сдвинулась с места, поспешно вышла.

Луи-Матюрен дождался, пока на лестнице стихнут ее стремительные шаги, а из кухни послышится сердитый голос. После этого он крадучись выбрался из постели и открыл дверцу гардероба. В самом углу была припрятана коробка тонких черных сигар. Он взял одну и забрался обратно в постель, предварительно убедившись, что окно по-прежнему плотно закрыто, как и до вспышки Эллен.

Луи-Матюрен откинулся на подушки, удовлетворенно улыбнулся и затянулся вонючей сигарой. Потом пошарил в кармане халата и вытащил сильно помятый последний номер «Финансовых новостей».

– Bon gentilhomme n’a jamais honte de la misère, – пробормотал он себе под нос.

Когда летом 1855 года Джиги сдал офицерский экзамен и получил чин бригадира, все немало удивились, а он сам – больше других. Бригадир во французской армии – это то же самое, что капрал в английской, невелико звание, однако это был хоть какой-то шаг в нужном направлении: если так и дальше пойдет, в конце года он может получить еще одно повышение.

Полк перевели в Шалонь; шли разговоры о том, что Луиза, возможно, уедет из Версаля и на месяц-другой переберется поближе к племяннику.

Нет никаких сомнений в том, что Луиза принимала в бедняге Джиги больше участия, чем все остальное семейство, вместе взятое. Луи-Матюрен редко писал младшему сыну, Эллен если и писала, то чтобы разбранить. Кики, когда выдавалась минутка, посылал ему бодрые послания, а когда удавалось выкроить денег, тайком отправлял их бра ту, однако четыре с половиной года разлуки – срок немалый, с лондонскими его приятелями Джиги был не знаком, так что писать было особенно не о чем. Самой добросовестной корреспонденткой оставалась Изабелла. Она отправляла брату вышитые носовые платочки собственной работы и сочиняла забавные, нелепые письмеца – об уроках в школе, о занятиях музыкой; они постоянно строили планы, как бы им повидаться.