Петер Гардош - Предрассветная лихорадка

Юдит Гольд сидела среди солдат – в том ряду, где, кроме нее, не было ни одной женщины. Она гордо выпрямилась: быть венгеркой в этот момент было приятно.

Не иначе, что-то особенное витало тогда в атмосфере, ибо в тот же вечер в Авесте, в трехстах семидесяти семи километрах к северу, тоже царило безудержное веселье.

Не догадываясь о разительном совпадении, парни по предложению Григера и с его же блистательным сопровождением на гитаре стали петь ту же самую серенаду Леонкавалло. Как будто небесный хормейстер, взмахнув палочкой, через ангелов известил их о том, что им следует петь. Во всяком случае весь барак – немного фальшивя, но дружно, раскрепощенно и, кстати, по-итальянски – грянул “Маттинату”.

В Экшё солдаты все больше пьянели от музыки. Зал утопал в блаженных улыбках. Шара вскидывала руки к потолку, Лили, казалось, вот-вот вознесется над стулом.

А парни в бараке в порыве энтузиазма повскакивали на столы и кровати. Гарри подбежал к Григеру и тоже стал дирижировать.

Мой отец стоял впереди других, его захлестнула горячая волна счастья, будущее казалось ему прекрасным. В конце концов, “Маттината” – это гимн любви, и отец справедливо считал, что этот гимн его товарищи исполняли именно в его честь.

А еще посылаю пряжу на свитер вместе с размерами. Надеюсь, ты не обидишься?

Отец, еще когда разговаривал с Лили по телефону, намекнул ей, что благодаря богатому кубинскому дядюшке он может позволить себе немного больше, чем другие обитатели лагеря. Старший брат его матери, дядя Хенрик, вписал себя в семейные анналы тем, что в 1932 году, прихватив фамильные драгоценности, отбыл на Кубу. И уже из Гаваны он, не испытывая угрызений совести, послал родственникам в Дебрецен фотооткрытку в сопровождении восторженных слов о своей новой чудесной родине.

В детстве мой отец часто разглядывал черно-белую фотографию, запечатлевшую многолюдный гаванский порт в непогожий дождливый день. Лицо дяди Хенрика ему не запомнилось – на нем, кажется, были щегольские усы и сияющие под пенсне глаза, но за это он не ручался.

На гаванской фотооткрытке, которую члены семьи в течение многих лет, ужасаясь, показывали друг другу как доказательство непростительного предательства, можно было увидеть огромный трехтрубный лайнер и множество “фордов” на набережной. В кадр попали также какие-то изможденные, кожа да кости, портовые грузчики; так что будущее дяди Хенрика нетрудно было представить.

Однако дядюшка с подмоченной репутацией и не думал заниматься погрузкой судов. На следующей фотографии, которую он прислал несколько лет спустя, явно чтобы поиздеваться над завидущими родичами, – на фотографии четкой, прекрасного качества, дядя Хенрик обнимал полукровку жену в окружении полудюжины бегающих ребятишек.

Хенрик с широколицей женщиной стояли на террасе, во рту у дяди висела сигара, а на обратной стороне фотоснимка его корявым почерком были начертаны две фразы:

Я в порядке. Стал совладельцем плантации сахарного тростника.

Мой отец, как только увлекся эпистолярным жанром, сразу вспомнил о своем дядюшке как о возможном источнике финансирования. И – была не была – написал ему, что ему посчастливилось пережить великую европейскую бойню и теперь он находится на лечении в Швеции. Перед глазами отца, словно видение, стояла картина. Еще подростком он грезил о Кубе, листая в “Гамбринусе” выпущенный в два-дцатые годы альбом. На этой воображаемой фотографии дядя Хенрик лежал в гамаке на той самой террасе. Он раздобрел и весил, наверное, килограммов сто двадцать. Терраса в воображении отца была на высоком холме, и с нее открывался потрясающий вид на море.

Так ли жил дядя Хенрик или даже еще роскошней, это нам неизвестно. Во всяком случае, на письмо отца он не ответил, зато три недели спустя все-таки обозначился, о чем можно было судить по отправителю перевода: это он, дядя Хенрик, прислал ему восемьдесят пять долларов.

Для отца это был капитал.

Уже в день получения перевода с Кубы он купил в какой-то провонявшей уксусом лавочке самую жуткую в мире пряжу неопределенно-грязного цвета. Затем новоиспеченный владелец четырех мотков хлопчатобумажной пряжи организовал для Лили подачу объявления в венгерскую газету “Вилагошшаг”, трогательный текст которого он сам же и сочинил. Это была единственная возможность попробовать разыскать из Швеции ее мамочку.

В местной кондитерской на дар дяди Хенрика – пусть он был и не царским – он смог также купить три шоколадных бисквита, которые попросил уложить в картонку и перевязать золотистой ленточкой. Но самым серьезным его вложением был отрез на пальто – три с половиной метра материи, которую, терзаясь сомнениями, он долго выбирал в единственном в городке магазине тканей.

Вот теперь наконец-то все было готово к поездке.

Мой отец ехал целые сутки. Ему много раз пришлось пересаживаться. Иногда он сидел в купе у окна, иногда – за отсутствием лучшего места – жался у самой двери. Временами в поезде было так жарко, что он снимал тяжеленное бесформенное пальто и, аккуратно сложив его, клал себе на колени. От жары у него иногда запотевали очки, и он, достав из кармана брюк Лилин носовой платок, протирал им линзы. Больше всего он оберегал картонку с пирожными и в каждом купе выбирал для нее самое безопасное место, чтобы, чего доброго, не помялась!

Иногда он задремывал, а очнувшись, смотрел в окно. Мимо мелькали станции: Ховста, Эребру, Халльсберг, Мутала, Мьёльбю.

Однажды, уже после Мьёльбю, входя в купе, отец поскользнулся и грохнулся на пол. И случилась большая беда: левая линза его очков разлетелась вдребезги!

…Мне пришлось смотаться в Стокгольм, чтобы лично решить в Комитете по делам иностранцев вопрос о билете на поезд. А знаешь что – я целую тебя. Твой Миклош.

В коридоре есть два закутка. Один из них – совершенно уединенный. Мы весь день можем там сидеть под огромной искусственной пальмой, никому не мешая. Ну так и быть – тоже целую тебя. Лили.

…В первый же вечер, когда я приеду, я должен буду тебе кое-что сказать – за мгновение до того, как расстаться с тобой перед сном! Ну а я целую тебя не “так и быть”, а самым серьезным образом, и причем многократно. Миклош.

У Шары в репертуаре есть еще одна песня, которую ты наверняка знаешь, – это песня китайских кули… Я тебя очень жду. И целую тебя много раз. До встречи. Лили.

Закуток в коридоре – это замечательно, не люблю разговоров на публике… Мысленно глажу по волосам (разрешаешь?) и многократно тебя целую. Миклош.